Теперь вспоминаю, как хохотал над карикатурой Хью. Хью, который видел людей насквозь, будто это были психодиагностические тесты Роршаха, так и не увидел в картинке никакого намека. Только Ди, простоявшая перед ней невероятно долго, затем как-то странно на меня поглядела. Она даже не улыбнулась.
Если честно, то я места себе не находила. Это началось еще осенью: чувство уходящего времени, упущенных возможностей, никакого желания подниматься в мастерскую. Ощущение приходило внезапно, как чудище, всплывшее со дна океана, как неожиданное неудовольствие коров на пастбище – постоянно одна и та же жвачка.
Зимой это чувство усугубилось. Я наблюдала за соседом, пробегавшим перед нашим домом, и мне казалось, что он готовится по крайней мере к восхождению на Килиманджаро. Или за подругой по книжному клубу – будто она собирается прыгнуть на канатах с моста в Австралии. Или – и это было хуже всего – смотрела какое-нибудь телешоу о бесстрашной женщине, путешествующей в одиночку по окутанной синим туманом Греции, и тысячи крохотных искорок вдруг начинали бегать по всему телу, жечь, проникая во все – кровь, живительные силы, вино, – вызывая во мне чувство причастности к жизни, или не знаю, как это назвать. Это заражало меня ощущением беспомощности перед бескрайним миром, перед необычайными вещами, которым люди посвящают жизнь, хотя на самом деле мне не хотелось ничего такого необыкновенного. Тогда я не знала, чего хочу, но тоска по неведомому была осязаемой.
Я почувствовала ее и в то утро, стоя у окна (она, как всегда, давала о себе знать мгновенно и украдкой), и просто не представляла, что мне обо всем этом думать. Хью, похоже, приписывал мою легкую подавленность тому, что Ди нет дома, что она в колледже – избитые мысли об опустевшем гнезде и всякое такое.
Прошлой осенью, после того как мы определили Ди к Вандербильду, мы с Хью помчались обратно домой, чтобы он смог принять участие в теннисном турнире Уэйверли Харриса, на подготовку к которому у него ушло все лето. Он натри месяца уехал в Джорджию, в самое пекло, и тренировался дважды в неделю, играя модной графитовой ракеткой фирмы «Принц». Всю дорогу домой от Нэшвилла я проплакала. Мне все представлялось, как Ди, стоя перед дверью своей спальни, машет нам на прощанье. Она дотронулась кончиком пальца до глаза, до груди, потом указала на нас – она делала так еще с детства. Глаз. Сердце. Вы. Это меня достало. Когда мы наконец приехали, Хью, несмотря на мои протесты, позвонил своему партнеру и дублеру Скотту и сказал, чтобы тот сыграл на турнире вместо него, а сам остался дома и сел смотреть со мной телевизор. Фильм назывался «Офицер и джентльмен». Хью изо всех сил делал вид, что ему нравится.
Глубокая грусть, охватившая меня в тот день в машине, не проходила пару недель, но в конце концов рассеялась. Мне недоставало Ди. конечно же не хватало, но я не могла поверить, что только в этом состояла подлинная причина.
Последнее время Хью стал настаивать, чтобы я сходила к доктору Илг, практиковавшей с ним психиаторше. Я отказалась из-за того, что она держит у себя в офисе попугая.
Я понимала, что этот предлог может свести его с ума. Конечно, настоящий повод был не в этом – я ничего не имею против людей, у которых есть попугаи, кроме того, что они держат их в больших клетках. Но я использовала его, чтобы дать понять Хью, что не воспринимаю его предложение всерьез. Это был один из редких случаев, когда я не пошла ему навстречу.
«Да, она держит попугая, ну и что? – сказал Хью. – Она тебе понравится». Возможно, она бы мне и понравилась, но я не могла себе позволить зайти так далеко – все эти «ути-пути» вокруг чьего-то детства, копание в письмах в надежде на озарение, которое поможет понять, почему дела пошли так, а не иначе. Что-то во мне бунтовало против этого.
Тем не менее я периодически прокручивала в мыслях воображаемые сеансы с доктором Илг. Я расскажу ей об отце, и она, что-то бурча себе под нос, запишет все в маленьком блокнотике – по крайней мере, в моем представлении она всегда вела себя так. Я воображала ее птицу ослепительно белым какаду, который, взгромоздясь на спинку кресла, надсадно выкрикивает всевозможный возмутительный вздор, повторяя наподобие греческого хора: «Ты винишь себя, ты винишь себя, ты винишь себя».