Мать сняла чистый, но хранивший следы серьезных пятен фартук с вешалки возле кладовки и надела его. Включив газ, она нагнулась посмотреть на голубые язычки, лизавшие днища кастрюль.
– Мне сказали, что вы обе здесь, – раздался голос позади нас. – Все аббатство ревет от восторга по поводу того, что вы привезли в этих кастрюлях.
Отец Доминик стоял в дверях, чуть переступив порог, разрумянившийся и немного взволнованный. Он пришел так быстро, что даже позабыл свою соломенную шляпу. Длинные седые волосы, окаймлявшие лысый череп, были аккуратно расчесаны.
Я не припомню, чтобы видела мать и отца Доминика в одной комнате с того самого дня, когда он приходил к нам с останками отцовской лодки. Сейчас я внимательно наблюдала за ними: мать автоматически отступила на шаг назад, едва увидев отца Доминика, и подняла руку, дотронувшись ею до шеи.
Отец Доминик посмотрел на брата Тимоти:
– Не мог бы ты пойти и наполнить кувшины в трапезной? И проверить, на месте ли солонки.
Повинуясь приказу вышестоящего, брат Тимоти пожал плечами и побрел наискосок через кухню, громко и уныло шаркая ботинками. Когда он вышел, отец Доминик поднял руку и ощупал голову, уверившись, что с его прической все в порядке. Он едва взглянул на меня, все его внимание было приковано к матери. Я видела, как он перевел взгляд на ее раненую руку, на мгновение задержавшись на телесного цвета шарфе, сменившем неуклюжую повязку.
– Я рад, что вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы снова готовить для нас, Нелл. Мы без вас скучали.
Мне вспомнилось, как во время нашего последнего разговора он сказал «наша Нелл», как будто отчасти имел на нее какое-то право.
Мать вытирала руки о фартук.
– Я рада вернуться. – Ее слова прозвучали холодно, сквозь зубы – таким тоном она говорила, когда что-то ей сильно не нравилось. Я это хорошо знала. Резко крутнувшись, она отвернулась и принялась яростно помешивать рис.
Отец Доминик несколько раз попытался сложить руки на груди. Суставы вздулись и покраснели. Артрит, подумалось мне.
– Тук-тук, – сказал он, взглянув на меня с напряженной улыбкой.
На мгновение я задумалась, как ответить на эту навязчиво глупую игру отца Доминика. Переварившийся рис стал выплескиваться на раскаленную плиту.
– Кажется, я сегодня не в настроении играть, – ответила я, позаимствовав кое-что от тона матери.
Было абсурдно продолжать, но я почувствовала, что целиком на стороне матери; ей явно не хотелось иметь никакого дела с отцом Домиником. Однако она повернулась ко мне, смущенная, как я полагаю, моей грубостью и нежеланием поддержать веселье отца Доминика.
– Кто там? – строго посмотрела на меня мать.
После ее показного отвращения я меньше всего ожидала подобной реакции. Теперь я почувствовала, что она не хочет поддержать меня.
Отец Доминик решился ответить не сразу, но, как я поняла потом, исключительно потому, что ему пришлось отказаться от шутки, приготовленной для меня, и придумать что-нибудь новенькое, предназначенное только для нее. Что-нибудь дерзкое и до странности интимное.
– Апельсин, – сказал он.
Мать плотно сжала губы и слегка приподняла подбородок.
– Какой апельсин?
Отец Доминик остановился на расстоянии вытянутой руки от нее, так, чтобы я не могла видеть его лица. Он понизил голос, надеясь, что я не услышу его, но я совершенно отчетливо различила:
– Апельсин, апельсин, ты когда-нибудь простишь нас?
Лицо матери застыло, не выдавая никаких чувств.
– А ты, апельсин, когда-нибудь дашь мне спокойно готовить? – Потом, порывшись в кладовке, вернулась с большим пакетом муки. – А теперь, если вы не возражаете, я собираюсь испечь кукурузные лепешки.
– Кукурузные лепешки! – воскликнул отец Доминик. – Да хранит нас Господь! Мы вас недостойны. – Он не спеша направился к дверям, но через несколько шагов остановился и повернулся ко мне: – Ах, Джесси, чуть было не забыл. Там, в библиотеке, кое-кто хочет перемолвиться с вами словечком.
Я пересекла четырехугольный монастырский двор, заставляя себя идти непринужденно, не привлекая особого внимания, – походкой человека, собирающегося побродить по библиотеке, только и всего.
Переступив порог, я ненадолго задержалась перед статуэткой святого Бенедикта, державшего свой устав, и вынудила себя прочитать висевшую рядом на стене табличку, как, мне представлялось, должен был сделать набожный посетитель. «Выслушай, сын мой, эти предписания учителя твоего и открой уши твоего сердца…» Мое сердце билось и неистово стучало в груди. Пятнышки света, падавшего из окна над дверью, играли, перекатывались на сосновом полу. Я глубоко вдохнула и постаралась взять себя в руки.