Мальчик странно посмотрел на меня.
— Вы имеете в виду этих разбойников, которые стали святыми? — спросил он, шутя.
Мое сердце подпрыгнуло от радости. "Слава Богу, — подумал я, — они держатся".
Но следующие слова заставили меня насторожиться.
— Никки, ха, — с усмешкой сказал парень, — он совсем сошел с ума. Он собирается стать священником.
От изумления я не знал, что сказать.
— Никки хочет стать священником? Я правильно тебя понял?
— Так он сам говорил.
Я хотел бы знать, где можно его найти. Когда и с кем он говорил о своем желании? Что он уже предпринял?
Мальчик не мог ответить мне на интересовавшие меня вопросы, поэтому я попрощался с ним и начал сам искать Никки.
Некоторое время спустя я нашел его сидящим на ступеньках какого-то дома. Он разговаривал с другим парнем.
— Никки! — позвал я.
Никки обернулся. Я не узнал его лица. Раньше его лицо было злым и угрожающим, теперь открытым и привлекательным. Его глаза радостно сверкали.
— Пастор! — он вскочил на ноги и бросился ко мне.
— Дэви! — он повернулся к своему другу. — Смотри, вот тот самый священник, о котором я тебе говорил. Он спас меня.
На него приятно было смотреть. Я спросил его о намерении стать священником. Он опустил глаза.
— У меня никогда не было более сильного желания, — сказал он.
— Это потрясающая новость. Ты уже предпринял что-нибудь?
— Я не знаю, с чего начать.
Я был переполнен идеями. Я предложил написать письмо в школу теологии. Я хотел отправить его в клинику, вылечить его голосовые связки. Я думал, где достать денег на все это. Я хотел сделать все от меня зависящее.
Несколько недель назад меня пригласили выступить в церкви Эльмира в Нью-Йорке и рассказать о проблемах подростков в городах. В тюрьме Эльмира сидит Луис Авьварез. Но к тому времени, когда я приеду туда, его уже наверняка переведут в другую тюрьму, но куда, я не знаю.
— Никки, — предложил я, — ты поедешь со мною в Эльмиру? Ты сможешь там рассказать о своей судьбе? Может случится так. что они тебе помогут.
Предложив ему это, я стал сомневаться, правильно ли я делаю. История Никки была ужасной, полна грубости и насилия, и могла быть не принятой в Эльмире. Я привык к ужасным картинам Нью-Йорка, но история Никки была даже для меня шокирующей.
Но ведь в Эльмире хотели знать о судьбах уличных подростков. К тому же и я получил бы возможность выслушать историю Никки с самого начала до конца, чего мне никак не удавалось сделать раньше, и, самое главное, увидеть результаты всего происшедшего в Сант Николасе.
Таким образом. Никки предстал перед собранием в Эльмире с тем, чтобы рассказать о своей прошлой жизни и о своем обращении. Перед началом его выступления я немного рассказал о нем, подчеркивая бедность и безысходность положения таких же, как он, подростков. Я попросил аудиторию не судить Никки слишком строго.
Но мои предостережения были напрасны. Все прониклись симпатией к мальчику, как только он начал говорить. Этот простой, откровенный, без преувеличений, рассказ мальчика о мире, из которого он вышел, был гораздо важнее многочисленных социологических исследований.
— Большую часть времени я проводил на улице, — начал он, — потому что к нам часто приходили клиенты. Они могли придти в любое время дня, и тогда всем детям приходилось идти на улицу. Мои родители занимались спиритизмом. Они давали объявления в газетах о том, что они могут говорить с мертвыми, лечить больных, давать советы по денежным делам, оказывать помощь в решении семейных проблем.
У нас была только одна комната и поэтому детям приходилось все время быть на улице. Сначала все дети били меня, и я их боялся. Потом я научился драться, и тогда уже дети начали бояться меня.
Проводить время на улице для меня было приятнее, чем быть дома. Дома я был самым маленьким. Я был ничто. Но на улице все знали, кто я. Мы часто переезжали с места на место, и тому причиной был я. Что бы ни случилось в округе, полиция всегда приходила к нам, и затем начальник полиции приказывал отцу переехать в другое место. Мои родители не хотели портить отношений с полицией. Это было обычное явление. Если полиция в чем-то подозревала пуэрториканца, то уже невозможно было ничего доказать, и семье приходилось переезжать.
Я не знаю, почему я так вел себя. Во мне было какое-то непреодолимое чувство страха и злобы. Оно не давало мне покоя. Когда я видел инвалида, во мне поднималось желание убить его. Те же чувства обуревали меня, когда я видел слепых, маленьких детей, слабых, убогих — я ненавидел их.