Не посмею: смелости не хватит.
Как только представлю, что позволил себе дерзость такую, – мороз по коже.
Душа леденеет.
Язык костенеет.
Вопрос – показатель степени ответственности человека.
И жутко мне становится.
Не потому, что строг Создатель ликом.
Нет…
Иная жизнь – не то место, где задают вопросы.
Иная жизнь – место, где скорее всего спрашивают, и очень строго.
Еще осерчает Создатель.
Сдвинет сурово брови: «Что, трудно было на Земле узнать? Чем ты занимался там?»
Что отвечу Ему?
И стыдно мне от того.
Но прости, Создатель, – гораздо стыднее от другого.
В моем невоюющем(!) государстве хватает героев сражений, и почти нет героев труда.
О героях сражений хоть что-то, но говорят, а о героях труда разве что шепотом.
Деньги, говоришь, любят тишину, и это они изменили характер труда?
Не без этого.
Но, согласись, освоение нового – приложение сверхусилий, а это уже героизм.
Ты считал, сколько тех, кто прилагает сверхусилия, чтобы не уронить себя?
Многое, конечно, теперь изменилось: даже характер детских игр стал иным.
Но суть-то их, извини, осталась неизменной, как и суть труда.
Ландшафт человеческих отношений изменился?
Некогда ровный в своей организации, он стал неровно-ломким?
А-а-а!..
Вон оно что, оказывается, вырывает наши корни!
Только вот где нет корней – нет ни стеблей, ни плодов.
Как же тогда, Создатель, выполнять Твой завет: плодиться и размножаться?..
И трепещет подбитой на лету птицей душенька.
Видимо, случилось то, что случилось: перестал котел варить, и все.
И кто-то подлый шепчет на ухо коварно и вкрадчиво.
И подсказывает греховный ход мыслей.
И подталкивает на поступки с последствиями проступков.
«А грех, – утверждает, – замолить можно: заплати за свечку, а если иной ты веры – сотвори свою молитву, и – простил себя… Всего-то дел: взял кистень – и на дорогу, и все – и сыт, и пьян, и нос в табаке!»
И снова становится мне стыдно.
Оттого только, что мысль греховную допустил.
Прости меня, Создатель!
Всего-навсего чай мой давненько без молока.
Мелочь вроде, а как утратился аромат жизни!
Кто это шепчет: «Надо жить и радоваться, и все будет в шоколаде?..»
А-а-а, я вас, оказывается, не так понял!
Это меняет дело.
Только не навязывайте мне ваши установки: свой хлеб я в поте лица добываю.
Сгинь, нечистая сила!
Мои видения рисуют иную картину.
Есть на свете на стыке двух ландшафтных зон одно село.
На его восточной окраине – два кладбища.
Православное и мусульманское.
Одно – в крестах.
Другое – в полумесяцах.
Крест и Полумесяц…
Два, пусть условных, но доведенных до совершенства знака судьбы многих и многих.
Крест и Полумесяц…
Два разных, но одинаково сокровенных стука в одни и те же небеса.
Крест и Полумесяц…
Сильно их воздействие.
Красиво умное молчание.
И – гармонична близость.
Почему не замечал вас, Крест и Полумесяц, раньше?
Мал был и глуп, вот и не замечал.
Почему заметил теперь?
Видимо, созрел и стал понимать язык молчания.
На этом свете нет молчания как такового.
Молчание – язык непознанного.
Если точнее, – предисловие к постижению миров.
…И плыву я по звездной дороге неба.
По Млечному Пути плыву.
Со многими.
Гребу в золотом челне Полумесяца.
И парус мой – на мачте-кресте веры еще большего числа людей.
И все мы, кто в лодке, удивляемся.
Так схожи веры наши в жизнь и в смерть.
Так схожи веры наши в высшую справедливость.
И знаем мы разницу между добром и злом.
И знаем мы разницу между пользой и вредом.
Значит, долго будем жить.
Значит, с пользой будем жить.
Значит, напишем еще прекрасные протяжно-напевные, идущие от сердца песни.
И – споем на празднике жизни.
– Когда?
Прошелестел вдруг тихий-тихий вопрос.
И я, как ни странно, оказался неготовым к нему.
И не я это ответил, не я!..
Само по себе наружу вышло давно продуманное:
– Когда образумится, и станет чистой линия чувств, помыслов и действа.
– А что?.. Тешит сердце, вселяет надежду…
Полузадумчиво-одобрительно произнесло молчание.
После чего бесстрастно констатировало:
– Ты развернул всего лишь одну условную точку, а в ней нашел две другие, – не менее условные. Они-то и вывели важнейшее из условий – линию дороги. Именно на ней – на линии дороги – строится, разрушается и снова отстраивается неиссякаемость человеческого «Я». Вот и рассказал о том, как жил в эпоху исхода доверия и утраты определенности, но не исказил строения души.