Джулия сразу решила, что великий визирь отравил меня. Но вскоре первый испуг прошел, Джулия опомнилась, уложила меня в постель и напоила настойкой, чтобы я хорошенько пропотел.
Я подхватил столь обычную в Стамбуле лихорадку. Просто чудо, что я не подцепил этой хвори куда раньше: ее жертвами непременно становились все новые жители города на Босфоре. Она была не слишком опасной, но довольно мучительной, поскольку сопровождалась сильными головными болями.
Узнав о моем недуге, великий визирь прислал ко мне своего собственного лекаря и велел астрологам составить список блюд и снадобий, которые Джулия должна была мне давать. Кроме того Ибрагим несколько раз лично навестил меня, и по сералю начали стремительно распространяться слухи о тех милостях, которыми меня осыпает великий визирь.
А когда мне немного полегчало, Джулия стала относиться ко мне с такой нежностью и заботой, каких я не видел от нее никогда прежде.
Однажды жена моя взяла меня за руку и промолвила:
— Микаэль, у тебя ведь нет причин изгонять меня из своего сердца? Так скажи мне, почему теперь ты разговариваешь со мной уже не так откровенно, как раньше? Ты что, слышал обо мне что-то плохое? До тебя дошли какие-то мерзкие сплетни? Если так, то я могу тебе все объяснить. Ты же сам знаешь, какое змеиное гнездо этот сераль. Я стала близкой подругой султанши Хуррем, и люди страшно завидуют мне, а потому меня ничуть не удивляет, что они готовы обвинять меня во всех смертных грехах. Но ты не должен думать обо мне плохо, дорогой Микаэль. Тебе же прекрасно известно, какой я искренний, открытый человек. Уж ты-то знаешь меня как облупленную!
Ее пустые подозрения расстроили меня, и я ласково проговорил:
— У меня нет ни малейших причин сердиться на тебя. А то, что я загрустил… Возможно, в этом виновата болезнь, и печаль моя скоро пройдет. Так прости же меня и не лишай той нежности, которой я наслаждался все эти дни.
Я был не вполне искренен с Джулией, ибо уже понял, что если я хочу сохранить верность великому визирю, то с женой своей мне надо держать ухо востро. И еще я не сомневался: она передаст султанше Хуррем все, что я расскажу ей в порыве откровенности. А потому мне придется тщательно взвешивать свои слова — и, думаю, что это будет мне только полезно. Я всегда был слишком прямым и честным, и теперь мне это пригодится, ибо Джулия и представить себе не сможет, что я пытаюсь что-то скрыть от нее.
Оправившись от болезни, я вспомнил совет великого визиря и стал приглашать в свой дом поэтов и красноречивых дервишей — оборванцев, которые не слишком заботились о хлебе насущном и хотели лишь одного: наслаждаться свободной жизнью и насмехаться в компании друзей надо всем на свете.
Хотя они и были мусульманами, но обожали вино, а потому с радостью принимали мои приглашения. И еще мне кажется, что они немного привязались ко мне, поскольку я в основном лишь молча слушал их стихи и веселую болтовню.
Когда я узнал этих людей поближе, меня стала поражать их смелость: в своих язвительных стихах они не боялись высмеивать бешеное честолюбие великого визиря, многозначительное молчание султана и те промахи, которые допускали другие сановники. Даже о заветах Пророка эти острословы сочиняли весьма двусмысленные строки.
Вершиной искусства мои гости считали персидскую поэзию, прекраснее которой, по их мнению, не было ничего на свете; многие из них старательно переводили великие творения персов на турецкий язык. Стихосложение было для моих новых друзей таким же серьезным и достойным восхищения делом, как завоевание чужих земель или путешествие в далекие, неведомые края. Ослепленные своей страстной любовью к певучим строкам, они утверждали, что имена поэтов будут вечно сиять на золотых скрижалях памяти людской и что человечество будет помнить эти имена даже тогда, когда забудет великих полководцев и самых мудрых толкователей Корана.
Я и правда не знаю, думал ли великий визирь Ибрагим обо мне самом или о султане, когда велел мне стать покровителем дервишей и поэтов. Но судьба одарила меня дружбой с этими удивительно свободными людьми в самый подходящий момент, ибо без них я, возможно, слишком упивался бы своим высоким положением, богатством и другими внешними проявлениями успеха. И мне было очень полезно послушать ехидные замечания острословов об усыпанных драгоценными камнями поясах, об огромных тюрбанах с роскошными султанами из перьев, и о седлах, украшенных серебром и бирюзой. Дивный цветок в саду или яркая рыбка, резвящаяся в прозрачной воде пруда, восхищали поэтов так, что у них захватывало дух, и приводили в не меньший восторг, чем алмаз величиной с орех. А когда я попытался объяснить, что алмаз ценится не только за красоту, поэт Баки, нередко забывавший и об омовении, и об намазе, прикрыл полой халата свои запыленные ноги и сказал: