Элли долго молчала. Потом медленно, со всей жестокостью, на какую была способна, отчеканила:
— Ты что же, теперь водишься с осведомителями?
У Норберта не было сил даже обидеться.
— Значит, это правда! — убито пробормотал он. — Меня предупредил один приятель из партийного руководства. Видишь, там уже все известно! Я надеялся, что это неправда…
Элли ничего не ответила.
— Дорогая, — жалобно прошептал он, — неужели ты не понимаешь? Наш ребенок… я… — Он поперхнулся словами (столько презрения было в ее взгляде) и в почти животном страхе попятился к двери. С тоской в глазах, с тоской на лице, еле выговаривая слова и судорожна водя рукой по груди, он безжизненным голосом произнес — Тогда… ради своего спасения… я должен просить у тебя развода. Предупреждаю — буду требовать развода на политической почве. Это… это необходимо.
Элли молча смотрела на него. И он ушел.
Назавтра, в полдень, явилась полиция. Цодер был в клинике, Гертруда спала. Лейтенант предъявил Элли ордер из суда. В ордере было написано, что некая Элли Бек подлежит аресту по обвинению руководителя местной партийной организации Эрнста Вальтера, а также ее мужа, Норберта Бека и свекра Вольфганга Бека в том, что она политически неблагонадежна и ей не может быть доверено воспитание ребенка. До суда и приговора ребенок должен быть передан под опеку соответствующего государственного учреждения.
Элли молча прочла все это, потом перечла еще раз. Должно быть, до сих пор она не вполне понимала, в каком мире она живет и что этот мир может сделать с человеком.
— Сейчас я соберу ребенка, — сказала она. Даже в такую минуту у нее хватило сил на маленькую хитрость. — Присядьте, пожалуйста, — добавила она.
Элли прошла в детскую и закрыла за собой дверь. Через десять минут лейтенант, начавший беспокоиться, подошел к двери и постучал. Внизу, из-под двери сочилась струйка крови, впитываясь в ковер под его ногами…
Теперь, летом 1942 года, Цодер понимал, что в течение почти двух лет после самоубийства дочери и до того, как военно-медицинская комиссия в Польше прикомандировала его к некоему медицинскому учреждению, он был не вполне нормален. Жена его вскоре последовала за дочерью в могилу. Если бы это случилось десятью годами раньше, Цодер горевал бы, как всякий муж, — быть может, даже сильнее, потому что они были на редкость дружной парой. Но теперь он почти не чувствовал горя: его больная, оцепеневшая душа потеряла способность скорбеть об утрате. Раньше, при каждом новом шаге по тому пути, который привел к смерти его дочери, Цодер оправдывался тем, что его главный долг — заботиться о жене. Это было неоспоримо, как и то, что жена была уже обречена, и оба знали это. В последнее время, неотлучно сидя у ее кровати, он не смел взглянуть ей в глаза.
Тело Цодера продолжало жить и после смерти жены. Его искусные руки делали операцию за операцией. Коллеги стали замечать в нем кое-какие странности, которые они определяли просто как «чудачество» и, приписывая это горю, не пытались искать других объяснений.
В сентябре 1939 года Цодер был мобилизован. Его послали в Польшу. Победа была быстрой, и к началу зимы хирургам уже нечего было делать. На рождество Цодер получил должность, считавшуюся весьма необременительной, — его назначили медицинским инспектором нескольких солдатских клубов в Варшаве. Через три дня денщик, пришедший утром будить Цодера, нашел его в параличе: у него отнялись ноги до самых бедер. Коллеги быстро установили, что паралич — не органического происхождения. В истории болезни они написали: «Нервное истощение».
Когда порядочный и верящий в людскую порядочность человек воочию видит — и полностью осознает — всю чудовищную порочность и жестокость, развращенность и скотство морально разложившихся людей, душевное потрясение может привести его к гибели. Солдатские клубы оказались просто-напросто публичными домами, а обязанности Цодера сводились к проверке здоровья девушек. Это были не проститутки: это были честные польки, которых держали здесь силой, — крестьянские девушки, увезенные из дома, от родителей и мужей, запертые в комнатушках, где их заставляли обслуживать по два десятка мужчин ежедневно. Там были женщины с безумием в глазах; женщины в состоянии маниакальной депрессии — груды безжизненной плоти; девушки, которые начинали непроизвольно хихикать, когда Цодер входил в комнату, — и ежедневные самоубийства. Цодер осматривал их в течение двух дней. Если бы на третий его не разбил паралич, он тоже покончил бы с собой.