Потом Фриш всячески искал встреч с Цодером, пока тот его не отвадил, причем довольно решительно и грубо. Пастор вообразил, будто то, что он называл «спасением немецкого народа», и есть главная цель жизни Цодера. Цодер недвусмысленно посоветовал ему убираться ко всем чертям. Он ничуть не заинтересован в «спасении» немцев. Мир достаточно натерпелся от них. По каким таким нравственным законам, спросил он, кто-то должен спасать зачумленную расу — народ, которому суждено истреблять своих собратьев? Немцы всегда убивали — это их кредо — и всегда будут убивать. Их нужно уничтожить всех… всех до единого, стереть в порошок, чтобы даже памяти о них не осталось.
Но сейчас, мучаясь сомнениями, Цодер снова вспомнил пастора Фриша. Они не видались несколько месяцев. Насколько он понимал, пастор и Веглер состояли в какой-то подпольной организации. Если бы не думать о пасторе, убежать из этой палаты и забыть о Веглере тоже! Но он не мог. Он не двинулся с места, сбивчивые мысли его метались, как маятник, от одного решения к другому… и не могли ни на чем остановиться. «Поговорю с пастором Фришем, — подумал Цодер. — Он работает в ночной смене. Я могу увидеть его в шесть утра… (Но зачем мне его видеть?) Да, к шести утра Веглер наверняка придет в сознание. Это значит, что им займется Баумер… если я допущу. В больнице распоряжаюсь я, врач. Кто может оспаривать правильность моих действий? (Неужели я в самом деле хочу помешать Баумеру?) Да, я могу не допустить к нему Баумера, пока не поговорю с пастором. (Но зачем? Что для меня Веглер? Или тот же пастор?)»
Дрожащей рукой Цодер вытер испарину на лбу. Потом взял градусник и, встряхнув, сунул его Веглеру под мышку.
За окном громыхал завод. Слышался отдаленный грохот танка, сползающего с конвейера, слышались и другие звуки — многоголосый шум тыловой войны, кипенье ведьминского котла, изрыгающего смертоносный металл. И все это хотел уничтожить немец. Немец!
Мозг Цодера сверлила одна и та же неотвязная мысль: «Что я должен делать?»
Он сидел неподвижно и, не отрываясь, смотрел в лицо Веглера.
Глава третья
2 часа 25 минут ночи.
Комиссар гестапо Кер хмыкнул и поднял глаза от лежащего перед ним на столе досье. Вынув изо рта мокрый окурок сигары, он громко крикнул:
— Зиммель!
В соседней комнате тотчас же послышался шорох, дверь быстро открылась, и на пороге появился унтерфюрер СС Зиммель, приземистый, очень широкоплечий молодой человек двадцати семи лет, в черной эсэсовской форме.
— Я, комиссар Kep!
— Будьте добры, Зиммель… — Кер верил в преимущества вежливого обращения с подчиненными. К этому «будьте добры» он пришел путем долгого опыта. Произнесенные должным образом, эти слова звучали почти любезно и в то же время как приказ. — Введите эту женщину, Берту Линг.
— Через две минуты, комиссар Кер. Она отдыхает. — Зиммель говорил как-то странно, точно с набитым ртом. — Я отвел ее на койку, это здесь, рядом.
Кер кивнул и снова зажал зубами окурок сигары, но через секунду выдернул его изо рта.
— Где я вас видел, Зиммель?
Зиммель обернулся в дверях, его широкое добродушное лицо расплылось в улыбке. Оно было бы привлекательно, это лицо, если бы не расплющенный, почти плоский нос. Зиммель давно уже гадал про себя, спросит ли его об этом комиссар, и боялся, что не спросит.
— Наверное, на шестидневных велосипедных гонках? Я немножко занимался этим. — Он с надеждой взглянул на комиссара.
Кер всмотрелся в него.
— Ну как же, Отто Зиммель! «Молниеносный Зиммель». Сколько раз я делал на вас ставки! Как это я вас сразу не узнал!
Зиммель, сияя от удовольствия, закивал головой.
— Нос — вот почему. Из-за него и пришлось все бросить.
— Авария?
Зиммель бочком подошел ближе к столу.
— Гнал на мотоцикле в одном состязании, — с азартом заговорил он. — На скорости девяносто километров в час переднее колесо — к черту.
Кер свистнул.
— Сломал обе руки, все как есть ребра, челюсть, выбил все зубы.
Кер покачал головой.
— Вот, — сказал Зиммель и, широко раскрыв рот, быстро выхватил изо рта обе челюсти, верхнюю и нижнюю. — Видали? — помахал он протезами. — Полный комплект. — Привычным движением он сунул их в рот и щелкнул зубами. — Влетели мне в тысячу двести марок.
— Жаль, жаль, — сказал Кер. — Могли бы показать класс.
— Шесть месяцев в больнице. Круглосуточная сиделка. Два специалиста.