Несколько дней спустя, после перевода в тюрьму города Висбадена, где условия содержания были несколько приличнее, заключенный Штрейхер записал в своем тюремном дневнике, что во фрейзингской тюрьме американцы два-три раза в день ставили его «к стенке» с поднятыми над головой руками, скованными наручниками, после чего негр-рядовой, а чаще — белый офицер военной полиции США хлестал заключенного кожаной плетью по половым органам. Как только Штрейхер пытался опустить руки, чтобы прикрыть гениталии от ударов плети, ему немедленно наносился удар прямо в пах ногой, обутой в тяжелый армейский ботинок. В результате не только гениталии, но и вся промежность заключенного Штрайхера постоянно пребывали в страшно распухшем состоянии.
После очередного избиения белый офицер военной полиции удалялся, после чего наступал черед рядового состава доблестной армии США. Рядовые (обычно негры) в течение дня неоднократно заставляли заключенного Штрейхера открывать рот, чтобы плюнуть ему туда. Если заключенный отказывался открыть рот, американцы насильно разжимали ему челюсти деревянной палкой, и все-таки плевали Штрайхеру в рот.
Кроме того, тюремщики заставляли заключенного гауляйтера пить из «параши». Если он отказывался пить из «параши», его избивали кожаной плетью. Заходя в камеру Штрейхера, белый офицер военной полиции США непременно выдергивал ему несколько волосков с груди или из бровей (Штрайхер был совершенно лыс, и потому с головы ему выдергивать было просто нечего — к величайшей досаде заокеанского «солдата свободы»). Питаться узника заставляли исключительно протухшими объедками и картофельной шелухой. Когда же Штрейхер однажды дерзнул отказаться употребить в пищу какие-то совершенно сгнившие помои, принесенные ему «на обед», чернокожие тюремщики повалили заключенного на пол и заставили лизать свои армейские ботинки.
Наконец, 26 мая ему приказали готовиться к поездке в Висбаден. За пару часов до отъезда негр-рядовой, самодовольно ухмыляясь, сказал узнику на смеси английского языка с немецким: «Ну, теперь-то они тебя убьют!» и сделал при этом недвусмысленный жест, проведя ребром ладони по горлу, чтобы у заключенного не оставалось ни малейших сомнений в том, что его ждет. Вслед за тем чернокожий солдат отвел Штрейхера в уборную, выбросил сорванное с него грязное тряпье в выгребную яму и велел ему переодеться в несколько более приличное «шмотье». Однако приказать Штрайхеру переодеться тюремщику было проще, чем заключенному выполнить приказание — ведь наручники с бывшего гауляйтера так и не сняли. Пришлось ему одеваться в наручниках, что оказалось весьма непросто. Наручники с него сняли лишь после того, как доставили в Висбаден. В висбаденской тюрьме Штрейхеру впервые с момент ареста начали оказывать медицинскую помощь.
Тем временем сын Роберта Г. Джексона, главного американского судьи на предстоящем Нюрнбергском процессе и, между прочим, видного масона, Билл Джексон, получив сведения о том, что Гитлер, якобы, скрывается в пещере неподалеку от фермы Юлиуса Штрейхера, отправился в район Плайкерсгофа на поимку фюрера, однако вернулся (по воспоминаниям его отца) «без Гитлера, но с кое-какими трофеями (sic! — В.А.) из дома Штрейхера».
Юлиус Штрайхер, сидевший к тому времени уже за решеткой, естественно, не имел никакой возможности воспрепятствовать расхищению своего имущества «на сувениры».
Между тем военно-судебные власти стран антигитлеровской коалиции приняли решение включить имя Штрейхера в список главных военных преступников, судьбу которых предстояло решить Международному трибуналу держав-победительниц в Нюрнберге. Будущих подсудимых доставляли со всей Германии в «лагерь для военнопленных» Мондорф (в действительности этот «лагерь» представлял собой наскоро переоборудованную под тюрьму гостиницу «Гранд-отель» в люксембургском городке Бад-Мондорф). Оказавшись в Мондорфе, Штрейхер был приятно удивлен тому, что в «лагере» с ним и другими узниками, как ему показалось, обращались лучше, чем в висбаденской тюрьме.
Однако другие заключенные поспешили разуверить его в этом, недвусмысленно разъяснив бывшему гауляйтеру Франконии, что тому не следует обольщаться — в действительности мондорфский «лагерный» персонал скрывал за маской внешней корректности ту же самую ненависть. В Мондорфе Штрейхер вновь встретился бывшим рейхсмаршалом Германом Герингом, своим давним товарищем по партии и в то же время виновником своей опалы (впоследствии тюремщики, отделив Геринга и Штрейхера от массы остальных заключенных, посадили их на время приема пищи за отдельным столом, из-за которого оба «главных заговорщика» не могли переговариваться с другими).
Перед лицом общего несчастья «франкенфюрер», судя по всему, по-христиански забыл рейхсмаршалу все былые обиды (что, между прочим, характеризует его, как человека не злопамятного и великодушного). Согласно записям в дневнике Юлиуса Штрейхера, с которым тот не расставался до самой смерти, Герман Геринг выразил уверенность, что союзники по антигитлеровской коалиции не смогут возложить на него вину за участие в войне, которой он никогда не хотел, но в которой он был обязан выполнять свой долг, как и всякий солдат. На это Штрейхер ответил ему:
«Можно не сомневаться, что иудеи сделают все от них зависящее, чтобы увидеть нас повешенными».
Невзирая на эту перспективу, заключенный Штрейхер, положившись во всем на Бога, писал в «лагере» Мондорф акварели и составлял свое политическое завещание. С этой целью он специально еще раз перечитал Священное Писание, сделав из него соответствующие выписки. Некоторые из товарищей «франкенфюрера» по несчастью отметили в «лагерных» дневниках свое неподдельное восхищение поведением Штрейхера, упорно не желавшего сгибаться под бременем столь драматических для заключенных обстоятельств. Когда их перевозили на грузовиках из «лагеря» Мондорф через всю южную Германию в Нюрнбергскую тюрьму, последний правитель Третьего рейха, гросс-адмирал Карл Денниц, сказал Штрейхеру: «За Вашу судьбу я спокоен. Меня волнует другое — как смогут пройти через все это все остальные!».
Особенно удручало по-прежнему одержимого «иудейской темой» бывшего гауляйтера Франконии непропорционально большое, по его мнению, число иудеев среди тех, кто допрашивал заключенных. Впрочем, он подходил к этому вопросу достаточно дифференцированно, стараясь избегать огульных подозрений, и потому в его дневнике сохранились записи следующего содержания:
«Среди англичан нет ни одного иудея. У американцев же сплошь одни иудеи…и только один у русских». Бывшим гауляйтером присутствие иудеев среди дознавателей воспринималось как настоящее бедствие. Вездесущие иудеи чудились ему буквально повсюду. Штрейхеру казалось, что они буквально заполонили собой и здание суда, и здание тюрьмы, о чем свидетельствуют его дневниковые записи:
«Два раза в день по коридору проходит женщина в мундире лейтенанта (иудейка) и с довольной ухмылкой заглядывает в дверной глазок моей камеры, как бы говоря: «Здесь он, здесь…Уж теперь-то он никуда от нас не денется!». Переводчик в пенсне — иудей, профессор Колумбийского университета. Он часто бывает в моей камере и думает, что я не догадался, что он иудей». Русские же, напротив, производили на Штрайхера очень сильное впечатления: «От них исходит какая-то чудовищная энергия. Захват ими всей Европы для русских — лишь вопрос времени».
Когда к допросам Штрейхера приступила советская следственная комиссия, одним из первых вопросов советских следователей было, действительно ли Штрейхеру было в свое время запрещено заниматься преподавательской деятельностью в школах из-за того, что он был уличен в сексуальных домогательствах к своим ученикам (а по некоторым слухам — даже в «совращении несовершеннолетних»).
— «Кто вам сказал такое?» — поинтересовался Штрайхер, оскорбленный до глубины души.