Нарядные патриаршии служки в лоснящихся кудрях с сомнением отнеслись к появлению в столь ранний час бедного неведомого монаха, имевшего дерзость настаивать, чтобы о нём всенепременнейше доложили его святейшеству. После некоторых препирательств всё-таки доложили, увидев показанный им ключ, который висел у монаха на груди вместе с нательным крестом. Ключ сей — древний особый знак достоинства, знак принадлежности владельца его к духовному совету, которым руководит сам хартофилакс, великий хартофилакс, что управляет всеми делами патриархата, в том числе и судебными, истинно великий хартофилакс, имеющий право при богослужении иметь на голове золотой венец с крестом. Разрешение было получено немедленно, и служки удивлённо-почтительно провели Феогноста в палаты патриарха.
Снова он увидел престол чёрного дерева с резьбой, выложенный пластинками из перламутра и слоновой кости. По преданию, престол этот принадлежал ещё Иоанну Златоустому[17].
Знакомые водянистые глаза в отёчных мешках и страдальческое выражение тяжело больного, но перемогающегося человека. Благословил приветливо, и голос весёлый. Феогност, вопреки правилу почтительного поцелуя, припал к руке всем лицом, на мгновение ощутив огромное облегчение, будто окатило его из источника свежего, животворного.
Расспросы были кратки:
— Нашёл?
— Да.
— Видел? Разузнал?
— Из дворца удалена. Нелюбима. Унижена. Будет отдана в жёны какому-нибудь придворному.
— Никому не пересказывай. Знания свои храни. Ничего не забывай. Всё помни до тонкостей и мелочей. А сейчас даю тебе благословение — на Афон. — В глазах Феогноста плеснулась радость: мечта сбывается? Но зачем тогда был Египет? — Житие твоё будет особное, — продолжал патриарх и задумался. — Ты сколько языков знаешь?
— Древнееврейский, арабский, латинский... Ещё некоторые понимаю.
— Послушание твоё будет такое: изучишь теперь язык русов. Читать, писать и говорить. Прислуживать тебе будет монах-паломник из Руссии. От него переймёшь тамошние обычаи и правила житейские, изучишь историю и нынешнее государственное состояние, народное почитание святынь и святых местных, а пуще обустройство духовное во властех и епископиях. Прислужник твой сведущ. Звать Фёдором. Сроку тебе два года.
Уже на следующий день качали его корабль пологие маслянистые волны Мраморного моря. Кроме паломников, молчаливо и благоговейно ждущих встречи со Святой Горой, много было на корабле генуэзцев, армян, испанских евреев, везущих из Константинополя в страны Средиземноморья буковое дерево, опиум, сафьян, шёлк-сырец, розовое масло, духи. Крепкие запахи свежей древесины, кожи, благовоний распространялись по палубам, шумела разноязыкая речь, перекрикивались греческие матросы, работавшие с парусами. Феогност сидел, углублённый в свои мысли. Значит, впереди Руссия? Страна, вовсе ему не ведомая. С чем пошлёт его туда патриарх? Смутно, неспокойно было на душе. Не кинул даже прощального взгляда на милый Константинополь — так это больно. Было предчувствие, что скоро-скоро и Константинополь, и Афон, куда он сейчас стремится, станут невозвратными, прошлыми. Жизнь его вступала во вторую половину. Какой-то она будет?
В тое же лето разлив Инши был, как всегда, велик. Но вода сошла рано. Луга же по берегам оставались сочными и свежими до самого августа, когда уж и берёзы позолотели, и птицы отправились неведомо куда. Пусто и тихо сделалось без кукушек и иволг, будто потерял что-то.
Варфоломей лежал под берёзой нога на ногу и играл на дудочке[18], покачивая разбитым лаптем. Хоть и скучно без птиц, но на душе всё равно хорошо. То есть не хорошо, а ужасно... Потому как пропали кони: Воронок и Лысанка. Нынче им дали отдых, и батюшка велел приглядывать за ними. А Варфоломей стреножить их не пожелал: пускай так походят. Они и убрели. Уж где он только их не искал, все овраги лесные излазил! Озорные кони, своевольные. Молодые ещё. Мыслимо ли без них домой показаться? Последние были изо всей конюшни. Какие пали от болезни и бескормицы, каких продать пришлось, которых на дарение татарское отдали, а хозяйство скудело и скудело. Уж и так сделались будто смерды.
Всё лето он провёл здесь, в лугах, в одиночестве смотрел за скотиной. Пастух он был новоначальный, и стадо ему досталось малое: вместе и козы, и ярочки, и молодые нетели. Разыграются, бодать друг друга начнут, боком-скоком ходят, на дыбки встают. Он не унимал их. Человек он был задумчивый. А о чём думал, и сам бы не сказал — спроси. Будто отлетала его душа, и недалеко, тут она была, но сама по себе, и он слушал, не слыша, глядел, не видя, такой же безмысленный, безответный, как трава приречная или облако высокое, безмолвное.
17
18