Мох налезал на корни старого дерева плотной зелёной овчиной, лежать было тепло, дудочка пела чисто и звонко. Пока её голос слышен, овцы и телки не разбредутся, она их как привязывает к одному месту. Варфоломей покосил взглядом, усмехнулся самодовольно: ишь, стоят, шеи вытянули, слушают.
Он бы хотел, чтобы всегда было лето, а зимы и осени не было. Зимой учиться надо, дьячок бранит, матушка с батюшкой огорчаются.
— Ах я несчастный! — вслух сказал Варфоломей, перестав играть, и ловко, далеко плюнул сквозь зубы. Козлята сейчас же пошли посмотреть, что это такое. Он засмеялся и замахнулся на них дудкой, отчего козлята выказали большой испуг и намерение стремглав нестись в лес прятаться. — Вот я вас! — пообещал им Варфоломей, переворачиваясь на живот.
В берёзовой поросли таилось покинутое гнездо малиновки, круглое и прочное, устланное изнутри пухом. Варфоломей взял его и долго рассматривал, дивуясь: человек руками так не сплетёт, как пташка клювом — травинка за травинку, не разорвать. Премудрость Божия и птичке дана, вздохнул Варфоломей, один он несчастный, ребятишки надсмехаются: говорит медленно, читает всё ещё по слогам, а другие вон бегом поспевают, так и тарахтят, как телеги по мостовой. Батюшка утешает: если учение тебе, сынок, не даётся, значит, тебе это не надо, значит, умысел Божий о тебе другой. Но это он только утешает, а сам обижается: боярского сына холопские дети обгоняют.
Скупая слеза сбежала на висок, проникла в ухо. Он крепко вытер её кулаком, кинул сердитый взор по сторонам, не подсмотрел ли кто такой его слабости. Никого, конечно, не было, кому тут быть? Козлята придумали себе новую забаву: один встал на задние ноги, за ним второй, третий, зубами вцепились в свисающие берёзовые ветки, а передними ногами стали отчаянно месить воздух в поисках опоры. И оторвать верхушек веток не могли, и отказаться от этакого лакомства упрямство не позволяло. Нетели лежали, спокойно прищурившись, серку жевали.
Ой, что это? Не тать ли? Нет, чернец, кажись. Из прибрежных кустов торчал монашеский куколь. Варфоломей торопливо пригладил волосы, пошёл к незнакомцу.
Старик сидел на камне, опустив ноги в реку, струи обегали покрасневшие ступни.
— Чай, холодна вода-то? — спросил Варфоломей. — Здравствуй, дедушка.
— У-у, холодна, — отозвался чернец. — Здравствуй. Ты чей, тутошный?
— А у нас вода не как везде, — похвастал Варфоломей. — Соле-еная. И деревня наша потому называется Варницы. В нашей воде детей купают, у кого немочь бледная, и стариков скрюченных, навроде тебя, чтоб кости не ныли.
— Ишь, вострый какой, — похвалил чернец, вытаскивая ноги. — Всё обсказал.
— Не, я не вострый, — возразил пастушонок. — Изругоня я.
— Пошто так? Ругают тебя?
— В грамоте нетвёрд.
— И печалишься?
— Ещё как! Я коней нынче упустил.
— Вот ведь! Это беда.
— И не говори.
Монах обмотал ступни, сунул их в старые поршни.
— А ты издалека, похоже? — догадался Варфоломей. — Устал? Пойдём к нам ночевать.
— Спаси Христос! — согласился монах. — А ты что же, ленишься, поди? — На бледном лице его, полускрытом куколем, мелькнула слабая улыбка. — Научишься писать — дьяком станешь.
— Куды писать! Читаю-то по слогам, — признался Варфоломей, — Не дано мне. Стараюсь, а не могу. — Он доверчиво поднял глаза на Старика. — Дай-кось ухо, чего скажу. Я ведь боярский сын. Стыдоба!
— Да ты што! — снова улыбнулся монах. — -Так пастухом и останешься? Сколько тебе годков-то?
— Двенадцать, — потупился Варфоломей.
— Мно-ого, — похвалил монах.
— А хоть и пастухом! — приободрился Варфоломей. — Я люблю. И птиц и зверей. Всех. И стадо стеречь люблю. Никого нет, мне одному быть нравится. — И осёкся, наткнувшись взглядом на чёрные внимательные глаза старика.
— Будешь ты всю жизнь пасти стадо, — тихо сказал тот. — Только другое.
— Ты чего жрёшь! — вдруг вскричал Варфоломей.
Это телёнок подошёл сзади и стал жевать суму монаха.
— Хлебца ищет, — сказал чернец. — Хлебца хочется? — Он порылся в суме. — А ты, соколик, отвори-ка уста, я тебе просфору положу. Малый кусочек, а толк от него большой будет. Дай благословлю.