6
Закончив рассмотрение просьб и жалоб своих подданных, Иван отпустил тиуна и боярских детей и после этого сказал оставшимся при нём наместнику Жердяю, и дьяку Нестерко как о деле совершенно пустячном:
— Да-а, чуть не забыл... Тут холопка Милонега била челом, просит отпустить её. Надо отпустить... Состряпайте-ка ей грамоту.
Нестерко сидел на ковре, подогнув одну ногу, а на колено другой положив пергамент. Обмакнул перо в чернильницу, которую держал в левой руке на отлёте, и начал борзо писать, словно не был для него неожиданностью указ князя. И Жердяю слова Ивана не были странными, но даже и ожидаемыми, он понимающе хмыкнул, проворчал:
— Добилась своего!
— Как это? — не понял Иван.
— Летошный год хрестьяне её застали на Боровском веретье в сплетении со Святогоном. Завлекла его, а потом блажить начала, будто он насильничает. Блудодейка подлая, лиходельница!
Новость ошеломила Ивана, сперва он даже и не нашёлся что сказать.
— Значит, Святогон угодил в её ловушку тоже? — спросил Иван и залился краской, поняв, что проговорился.
Жердяй, однако, сделал вид, будто не слышал этого тоже, подтвердил:
— Долго плела тенёта, чтобы уловить нашего ловчего.
— Но ведь Святогон же не мог ей дать свободу, она же не его холопка?
— Да, так. Но он мог бы в покрытие греха жениться на ней, и она стала бы тоже вольной.
— Так что же?
— А он не такой простак, жениться не стал, уплатил взыск. Пятнадцать гривен, огромадная пеня.
Странно, но узнанное про Святогона послужило Ивану утешением: не он один ослепился умом.
В тот же день к вечеру вернулся из погони за Афанасием и сокольничий Святогон. Ехал на лошади шагом и вёл в поводу какую-то клячу. Медленно, нехотя словно бы, спешился, потянулся, расправляя затёкшие от долгой верховой езды члены.
— Утёк твой Турман, улетел, кувыркаясь... Бросил загнанного Ярилу в лесу и на заводном коне, на свежем, силы сохранившем, подался в сторону Можайска. Мне на уставшей лошади уж было не угнаться за ним.
— А где же Ярило?
— Да вот, не видишь рази?
Иван присмотрелся: неужели этот костлявый и понурый одёр его Ярило? Шерсть не блестела, а тускло топорщилась, длинные смоляные волосы гривы и хвоста стали серые от пыли и грязи, спутаны и всклокочены. Жеребец узнал подошедшего к нему хозяина, поднял голову, но в агатовых глазах его не было радости или любопытства, лишь смертельная усталость. Белая проточина от лба до верхней губы и чуть надорванное ухо — он, без сомнения, это он, Ярило!
Иван приобнял коня за шею, и тот отозвался на ласку негромким и жалобным ржанием, поднял высоко морду и ткнулся мягкими бархатными губами в лицо своему хозяину. Иван не отстранился, чувствуя, как слёзы подступают к горлу — от жалости ли к загубленному коню, к самому себе ли.
— Я когда увидел его возле куста калины, не привязанного, не стреноженного, просто брошенного, тоже заплакал, — услышал Иван голос Святогона и, уже не таясь больше, подставил ветру ослезившееся лицо.
— Да-а? И ты?
— Заплакал, прямо слезьми заплакал. И обет дал: Турмана этого всё равно изловить не нынче, так завтра, а Ярилу выпользую, я умею загнанных коней лечить.
Иван испытывал к Святогону истинное благорасположение и доверие, как к родному человеку, хотя и знал-то его всего ничего. И вопрос задал, не опасаясь ни смутить, ни обидеть его:
— А скажи, плакал ты, когда из Мурома уходил?
Святогон посмотрел наскоро, ответил без раздумья:
— Понимаю, о чём ты. Плакал и тогда, но только злыми слезами.
— Злился на князя, к которому жена ушла?
— Нет, не на него.
— На изменщицу?
— И не на неё... Только на себя, один я во всём со мной произошедшем повинен.
— А на холопку Милонегу злился?