При таких помыслах сомнительных как поучать, в чём наставлять? Как самому в хитросплетениях событий разобраться, какую правду житейскую оправдывать? Усилил посты свои владыка и бдения, молился много о помощи и даже плакал в уединении немощном, а на людях всё недвижнее становился лик его, непроницаемее взор. Это была защита его от собственной боли. Кто знал о ней? Никто. Токмо Бог. Поставлен — служи, Феогност! Исполняй последнее послушание твоё. Не в твоей воле отказаться. Когда исполнятся сроки твои, тогда и будешь отпущен.
Всё это было благолепно и приятственно поначалу: и закладки храмов, и посажение княжича Иванушки на коня, и налаживание летописания московского. Научился уже владыка и князей, и бояр, и священнослужителей в лицо различать, дела епархий стал узнавать, и про обиды да счёты взаимные начали его высокопреосвященству докладывать, иной раз и на ушко пытались, хотя Феогност резко отвергал наушничество, но шли и говорили и суда и поддержки требовали. Стал уж митрополит помалу осваиваться в нестройной жизни диковинной Руссии — как вдруг ему испытание. Первое. Самое тяжёлое из всех последующих, включая темницы и железа татарские.
Вдруг приходит Иван Данилович и говорит: отлучи, дескать, от церкви псковичей и бежавшего к ним тверского князя Александра, коего они выдать отказываются. Хоть ко многому был приобычен Феогност и разное повидал, а тут, можно сказать, оторопел: с какой это стати отлучи и почему этакое митрополиту приказание? Что особо поразило — вид самого Ивана Даниловича, лютый и безобразный. Дело же происходило тогда не в Москве, а в Новгороде, куда с чинством и пристойностью прибыл митрополит для ознакомления с обширной епархией. И вот внезапное появление московского князя с требованием неучтивым и непомерным. Увещеваю и молю тя, говорит, отлучи немедля и немедля. Нарочно, говорит, сам сюда прибыл, чтобы псковичей отлучить и тем в покорность ввести, пускай выдадут мне Александра Тверского сей же миг.
Что волосы у великого князя округ лысины спутаны и мокры — это обычное, а вот глазки медвежьи (Феогност как раз в Новгороде с живым медведем был ознакомлен, правда, с ручным, и глазки-дырочки у того были тоскливы) — глазки у Ивана Даниловича тоже медвежьи, но кровью налиты, и в каждом зрак коричневый колесом вращается, только что искры не прыщут.
— Помолюсь, подумаю, — степенно молвил митрополит, укрощая бешенство княжьих глаз.
Круто повернулся Иван Данилович, без прощания и благословения, в дверях сказал угрозно:
— До утра жду.
Немедля призван был к Феогносту архимандрит Фёдор. Пришёл в печали и сокрушении сердца: Александр-де Михайлович уже просил у новгородцев приюта и отклонён бысть, тогда потёк к псковичам и принят бысть. А сейчас, в ночь; владыка новгородский Моисей с посадниками отбыл по приказу Калиты во Псков же для новых увещеваний. Без благословения моего отбыл, отметил про себя Феогност, надо менять владыку такого.
— Пошто спешка-то? — процедил краем уст.
— Боятся, татаре землю Новгородскую зорить начнут, да и московский наш князь гневен зело на Александра.
— Пошто же псковичи упорствуют? Аль они татар не боятся?
— За правду стоят. Александр Тверской — страдалец.
— И ты так мыслишь?
— И я, — тихо сознался Фёдор.
— Ну-ка, разматывай нитку обратно, — вздохнув, велел Феогност. Если у русских речь о правде зашла, большая кровь ожидается.
Закашлялся архимандрит, и бородёнку, волосом бедноватую, затеребил, и губы питием освежать стал, видно, с духом собирался, видно, знатная произошла история...