— Невдолге тому назад, года два или три, возвращался из Орды Александр Михайлович, счастливый и безвинно униженный. Счастливый потому, что ярлык на великое княжение получил, а оскорблённый, потому как брата его Дмитрия Грозные Очи в Орде зарубили, казнили то есть.
— Это пока мы с тобой язык русский на Афоне учили?
— Так, так, — поник головою Фёдор.
— Дальше.
— А казнили Дмитрия Михайловича по прозванию Грозные Очи за то, что он в Орде же зарезал брата Калиты, старшего Юрия Даниловича, который к тому же хану Узбеку свояком доводился.
— Подошёл и зарезал?
— Да, — простодушно подтвердил Фёдор. — Говорят, прямо как борова. То есть с мечом кинулся и проткнул. То ли горло перерезал, кто как говорит.
— Хорошее дело... — сказал Феогност.
— Куда уж!
— Ну а Юрий-то Данилович был не виноват? И — страдалец, не так ли?
— С одной стороны, он был страдалец. Его жену Кончаку тверичане в полон взяли и зельем там уморили.
— Вот так молодцы тверичане! — вырвалось у владыки. — Кончака-то чем виновата?
— Ничем. Она просто жена. Уморили, чтобы Юрию Даниловичу досадить.
— А он страдалец и не виноватый!
— Нет, он виноватый.
— Батюшки мои!
— С другой стороны...
— С какой это?
— По его наущению татаре Михаила Тверского люто казнили, отца Дмитрия Грозные Очи и нынешнего Александра.
— Михаил — тоже страдалец?
— Самый настоящий! — воскликнул Фёдор. — Муку лютую принял. В колодках за собою татаре его две недели по степи таскали и убили у каких-то Железных Врат, неведомо где. И лежал наг на земле и мёртв. И мухи его ели, глаза и всё другое. А Юрий Данилович стоял и смотрел. Так что даже татаре сказали: прикрой его, он твой, русский. И он тогда прикрыл. А княгине его в Тверь даже вести некому было донести, и там не знали ничего. И повезли тверские бояре Михаила к себе домой на телеге, а всё тело его было сплошь садно кровавое. А твой предшественник, митрополит Пётр, который меня хотел сделать преемником своим, встретил убиенного с честию, и слезами его омыли, и отпели, и положили во храме... А потом уж сын Дмитрий стал за отца мстить и всю вину положил на Юрия Даниловича.
Феогност стоял у окна, молчал, потом сказал:
— Продолжай.
А за окном белая майская ночь, и всё видать хорошо: и дома, и белые соборы, и золотые кресты, которые светились даже ночью. Собаки не спали, лаяли, сторожили хозяйское добро, хотя никого, ни души нигде не было в спящем городе. И деревянные мостовые тоже белели, и заборы. А от Ильмень-озера исходил белый туман.
— Продолжай, — повторил Феогност.
— Александр же Михайлович вместе с ярлыком на великое княжение получил и затаил великую ненависть к Ивану Даниловичу, ибо родова и кровь вопиют к отмщению.
— Да из-за чего всё пошло-то, не пойму? — вырвалось у владыки.
— А из-за того пошло, кому первее быть: Москве иль Твери, — с прежней простотой объяснял Фёдор.
— Пока разберётесь, татары подавят вас поодиночке, с хрустом, как тараканов-печанов.
— Бог милостив. Пока ещё не всех передавили, — вздохнул архимандрит.
Этот неказистый человек с рытвинами худобы на щеках, с приниженной, неуверенной походкой незаметно сделался необходимым митрополиту: в поездках сопровождал, на службах был сподручником, некоторые небольшие дела ему поручались, переписка, приём челобитий, словом, сделался он приближенным. Как-то само собой это вышло. И никто ему не завидовал, никто на него не шептал. Незлобив был очень и скромен. Вот и не желал видеть ни в ком сатанинства.
— Ну, Александр Михайлович стал жить тихо, землю свою собирать, потому как была она вся разорена. И являлись над ней знамения.
— Стой. А Кончаку — зачем?
— Ни за чем. Клевета то и блядство, враньё то есть. Она сама собою померла. А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл[34]?
— Он какого-то Кавдыгая навёл? Стой. Мы утонем с тобой в этой грязи и винах, коли разбираться будем.
— Пошто утонем, владыка? Грязь! То жизнь человеческая. Наша жизнь. А в Европе иль на Востоке слаще живут? Родную кровь из-за власти не льют?
— Но мы же православные! — возразил Феогност. — Не пристало нам.
34