— Боже, сделай им, что они мне сделали! Пошли им кару Твою страшную! Никому зла не делал! За что страдаю?
У Иванушки отвердели щёки, а губы стянуло, — не разомкнуть. Подумал, не кинуться ли обратно в воду, но руки-ноги не слушались.
Вдруг в кустах зашуршало, Иванушка увидел старого Протасия. Он стоял над Константином Михайловичем, уперев кулаки в бока, шевелил его носком сапога:
— Ну, что гнусишь? Что скулишь, аки пёс гноистый?
Не помнил Иван такого лица у тысяцкого, такого презрения в глазах.
Константин Михайлович вскочил, всклокоченный и перепачканный в песке.
— А ты видал, как я, отца своего, нага и мертва в хлеву лежаща? — вскричал он. — Тебя умаривали голодом, как меня, отрока? Ордынцы морили тебя в заложниках, в башне с крысами заточив на пять дён, даже и без воды? Ты сапоги татарские лизал от счастья, что кусок тебе наконец-то кинули?
«С крысами!» — помертвел в кустах Иванчик.
— Крысов спужался? — с издёвкой спросил Протасий.
— Не они страшны, боярин, страшнее люди жестокие, навроде вас с Калитой.
— Годи! — надвинулся на него тысяцкий. — Когда это собаченье закончится? Иль уж успел подсластиться до ужина?
— Я не пиан, песок ты, старая шлея! — отвечал тверской, дрожа всем телом.
И Иванчик в кустах тоже дрожал всем телом, позабывши надеть рубаху.
— Сколь собаке не хватать, а сытой не бывать! — топнул ногой Протасий. — А батюшка твой Михаил не ходил на Москву, не бился под её стенами? А брат твой Дмитрий не ходил ратью на Юрия Даниловича? Не его ли удержал в своё время святитель Пётр? Нечего сказать-то?
— Юрий Данилович не старшинство по роду ставил — тут наше первенство — он право силы утверждать начал. Где батюшка мой? Где брат Митя? Убиты! А где брат Александр? В чужой земле скрывается. Один я вам на растерзание остался.
«Не надо, перестаньте!» — хотел крикнуть Иван, но и язык у него отнялся.
— Ты племянницы моей муж, значит, мы родня! — услышал он голос отца, который, оказывается, уже стоял за спиной Константина Михайловича, поигрывая сложенной плетью. — Что, думаю, за лаятель тут, что за крикса? Ты чего, князь? Вражда промеж нас закончена, и обиды позабыты. Тебе честь была оказана Юрием Даниловичем.
— Да, государь, — опуская глаза, сказал Константин Михайлович.
— Пооравши, да будя! — примирительно закончил Иван Данилович.
— Обмастачили, вишь, его! — проворчал Протасий, тоже остывая.
— Да чем это?
— А насильно женили! — вскинул наглый взор тверской князь.
— Насильно рази? — засмеялся Иван Данилович.
— Я пленник у твоего брата был. Сначала у татар заложник, а отца убили — у твоего брата пленник. Два года держал. Он отца похоронить не дал мне. Только, женив на своей Софье, отпустил.
— А ты бы воспротивился, коли она тебе негожа, — издёвкой посоветовал Протасий.
— Я отрок был!
— Жениться мог — уже не отрок! — Великий князь и тысяцкий нехорошо засмеялись. — Иль ты ещё опурец был? Можа, ты и по сей день опурец?
И тут они замолчали, потому что увидели Иванчика. Он стоял в кустах, в мокрой рубахе до колен, и смотрел на них непонимающе и испуганно.
— Дитя бы хоть постыдились, — сказал Константин Михайлович и пошёл по приречному взгорью туда, где уже дымили котлы с варевом и хлебники-басманы раздавали шестифунтовые караваи.
Отец с досады накинулся на тысяцкого:
— Тухтырь ты, Протасий, брюзга, назола! Зачем при княжиче с тверским ошмётком мыркаешь, всякий вздор несёшь?
— Я старше твоего, Иван Данилович, отца на два года, — с упрёком возразил Протасий. — А ты мне слова и дерзости! Возьму вот да постригусь в Богоявленский монастырь. Буду там с Алексием Бяконтовым жить. А ты себе другого княж-мужа приискивай.
Иван Данилович не убоялся Протасьевой угрозы:
— Кто тебя пострижёт-то?
— Снедать зовут! — раздался с кручи голос Сёмки. — Чего тут сварливец наш мотается?
— Но, но, замолчь! — окоротил его отец.