Он взял лист с показаниями геодезиста. Повертел его и аккуратно отложил в сторону – может пригодиться для нанесения ответного удара по выскочке-датчанину. Тут и сам геодезист Гвоздев лишним не будет, коли сумеет оклематься…
Снова, в который раз за нынешний день, припомнился покойный государь. Он как-то с досадой выговаривал Григорию Григорьевичу за неудачу на Ладожском канале:
– Есть, Григорий, два рода ошибок: первый, когда кто погрешает по незнанию, а другой, самый непростительный, когда кто не пользуется своими пятью чувствами. Зачем берег канала не укрепил? Зачем на нем столько извилин?
– Из-за бугров, государь.
– Так где же ты бугры увидел, такой-сякой?
И то верно: не было вдоль канала никаких бугров. Зато сейчас, вспоминая государев разнос, напряг Григорий Григорьевич все свои мозговые бугры и извилины, да вдобавок к пяти поминаемым царем чувствам присоединил шестое – интуицию, и вот что надумал: «Геодезиста надо перевести подальше от Охотска, но так, чтобы живот его соблюсти. Вовсе не надобно, чтобы он в Тайной канцелярии очутился. И в Якутске, и в Тобольске, и в Иркутске у Беринга могут оказаться свои люди… Отошлю-ка я Гвоздева обратно на Камчатку, в какой-нибудь из дальних острожков. Пускай командует! Край там медвежий. Пока Гвоздев туда прибудет, пока освоится, может статься, что-то переменится и в моей планиде. Вдруг да потребуется какие-то афронты и на Беринга представить. А у меня козырь в рукаве! Не напрасно говорят, что Бог любит праведника, а царь ябедника…»
Опыт подсказывал Григорию Григорьевичу: верноподданническое доношение о нерадивости начальника Камчатской экспедиции в столице оценят куда скорее, нежели победный рапорт о заведении в никому не ведомом Охотске порта и земледелия.
Воочию представил Скорняков-Писарев, как по его доносу будет назначена ревизия, как по её результатам возвратят его с почетом в Санкт-Петербург, а всех его недругов прижмут к ногтю…
Ход собственных мыслей так ему понравился, что он пришёл в благостное расположение духа. Рывком поднялся из-за стола. Потянулся до хруста в костях и неожиданно для себя истово перекрестился на образа. Крикнул:
– Катерина, подавай щи! Дневать будем!
Глава третья
Трудно бывает угодить молоденькой женщине, но куда сложнее нравиться женщине зрелой, к тому же облечённой властью, тем паче властью верховной, царской, над которой – один только Бог.
Внук курляндского конюха, сын лесничего, а теперь – титулованная особа двух могучих империй: рейсхсграф Священной Римской и граф Российской, обер-камергер двора Ея Императорского Величества Эрнст Иоганн Бирон нынешним утром, в очередной раз, утвердился в этом.
А ведь не первый год служит Анне Иоанновне, в недавнем прошлом вдовствующей герцогине и хозяйке Митавского двора – одного из самых захудалых европейский уделов, а теперь единственной владетельнице неохватной ни взором, ни разумом России. Казалось бы, всё повидал! И ревность – даже к собственной супруге, некрасивой, побитой оспой, но преданной ему душой и телом Бенигне, урожденной Готтлиб фон Тотта-Тройден. И конкурентов за место в сердце государыни. И приступы её неудовольствия, вызванные то ли непреодолимой скукой, то ли, напротив, пресыщенностью от удовлетворения всех капризов…
Что только не приходилось вытворять ему, чтобы не потерять доверие милой Аннет! Перво-наперво, надо было удалить с глаз правительницы всех претендентов на сердечную привязанность, начиная от сластолюбивого старца Петра Бестужева-Рюмина, заканчивая молодым красавцем Карлом Густавом Левенвольде и волевым солдафоном фон Минихом. Бирон всеми правдами и неправдами сумел этого добиться. Одного лишил высочайшего доверия анонимным доносом, другого при помощи вице-канцлера Остермана отправил послом в Берлин, третьего, якобы на повышение, спровадил командующим войсками в Малороссию. А послушную Бенигну умудрился сделать наперсницей императрицы – теперь они почти не расстаются, и даже обедают всегда только втроём. Что же касается утех высочайшей особы, так он уже заполонил весь дворец шутами и карлицами, четыре вечера в неделю устраивает для владычицы театральные зрелища, вдобавок ко всему научил Её Величество ездить верхом…
О нарядах и говорить нечего. Не далее как накануне Анна Иоанновна примеряла новое платье, доставленное по его заказу из Парижа. Чтобы его заполучить (в Митаве такое и представить было немыслимо), пришлось продать две деревни. Желая доставить милой Аннет радость, нарочно нынче утром надел он изумрудный камзол и жёлтые панталоны под цвет нового наряда Ея Величества и… не угадал – вызвал высочайшее неудовольствие.
– Майн либер фройнд[16], когда вы наконец построите манеж? Я желаю лично быть на его открытии! – надула императрица и без того пухлые щеки и, озирая его с головы до пят выпуклыми, карими, как переспевшие вишни, глазами, добавила сердито: – И попрошу вас, граф, переоденьтесь. Негоже, чтобы ваши цвета перемешивались с моими…
Присутствовавшая при этом пассаже Бенигна поджала и без того тонкие губы и скромно потупила взор, а он учтиво поклонился и, пятясь, вышел из покоев императрицы.
В своих апартаментах Бирон дал волю гневу: сорвал затрещавший по швам камзол и швырнул в лицо камердинеру, запустил чашкой в слугу, подвернувшегося под горячую руку.
– О, майн Гот! Что за неудачное утро! – он метался по покоям, не находя себе места. Постепенно к нему вернулось хладнокровие – самое важное из качеств, необходимых придворному в «случае», то самое, без которого и «случай»-фавор никогда бы не наступил.
Бирон прошёл в кабинет, уселся за стол, стал перелистывать бумаги, которые необходимо нынче представить императрице. Бумаг было много. Это только злые языки судачат, что удел фаворита – ублажать свою метрессу, игнорируя дела государственные. На самом деле забот у Бирона столько, что пять подручных писцов и столько же канцеляристов уже не справляются, переводя для него с русского на немецкий язык всю приходящую почту и отвечая корреспондентам после его резолюций.
По каким только надобностям ему не пишут! Тут и сношения с гоф-комиссарами – главными поставщиками двора, и указы о назначениях на придворные должности, и дипломатическая почта, прежде всего из родной Курляндии – от русского уполномоченного князя Черкасского, а уж после – от остальных резидентов: из Берлина от графа Ягужинского, с Украины от генерал-лейтенанта князя Шаховского… А сколько служебных донесений из Адмиралтейства, из Военной коллегии, из Соляной конторы, от губернаторов Салтыкова, Чернышева, Волынского. В отдельной стопке письма от начальника Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова – короткие и деловые, без витиеватых уверений в преданности. Это вполне объяснимо: Ушаков – старый служака, пользуется особым доверием императрицы, имеет прямой доступ в её покои.
А вот послания другого рода – прошения из разных углов империи: от бывшего сослуживца по Митавскому двору камер-юнкера Брылкина – с просьбой оплатить его долги и разрешить жениться; от княгини Прасковьи Голицыной – с жалобой на свойственника князя Василия, взявшего у нее алмазный складень и до сих пор не вернувшего; от совершенно незнакомых: армейского капитана Потапова и бургомистра Выборга, просивших уплатить жалованье за прошлые годы…
Всё это может подождать! Бирон отыскал и придвинул к себе выделенные в особую стопку письма тех, кто поставлял ко двору лошадей.
Начальник его личной канцелярии хорошо знает главное пристрастие своего господина. У Бирона в конюшне стоят семьдесят лучших лошадей, привезённых из разных стран, и эта коллекция должна ежемесячно пополняться. Ежедневно особые служители ведут переписку с торговыми агентами. Важнейшие из писем представляют патрону.
Бирон прочитал донесение берейтора Фиринга о приобретении пары немецких жеребцов. Наложил резолюцию на прошение о посылке Соломона Гиндрика в Митаву за гишпанскими рысаками. Задержался взглядом на письме обер-секретаря Сената Ивана Кириллова, извещавшего о посылке верных людей за лошадьми киргиз-кайсацкой породы к казахскому хану Абдульхаиру. Бирон вспомнил, что обещал обер-секретарю представить императрице его проект освоения Дальнего Востока.