Он полагал, что его не ждут. Однако было приятной неожиданностью то, что в Сарагосе, столице, его встретили с радостью: городские ворота широко распахнулись при одном упоминании имени Изабеллы Кастильской. Офицер проводил его сразу во дворец, и Карденас решил, что в Арагоне так долго и тоскливо надеялись на брак между Изабеллой и своим наследным принцем, что хотели быть учтивы и обходительны с любым курьером из Кастилии. Несколько минут спустя он обнаружил, что был не прав. Ждали именно его. Посланцы от Каррилло и верховного адмирала добрались раньше него, так как отправились в путь из городов, расположенных ближе к границе.
У ворот замка молодой человек, одетый в придворное платье, явно принадлежавший к числу королевских прбдижённых, улыбнулся, протянул руку и обратился к нему на чистейшем кастильском наречии, в котором полностью отсутствовали гнусавые нотки, обычно присущие испанской речи арагонцев:
— Меня зовут Франсиско де Вальдес, ваше превосходительство, я служу Богу и вашей госпоже, её высочеству донье Изабелле.
Лицо Вальдеса было открытым и дружелюбным, рукопожатие крепким.
— Меня зовут Гуттиере де Карденас, и едва ли «ваше превосходительство» может относиться ко мне. У меня личное послание от её высочества.
— Любой посланец от её высочества должен называться «ваше превосходительство», дон Гуттиере. Король, королева, принц Фердинанд, совет — все ждут вас.
— Меня?
— Они полагали, что посланцем будет мажордом её высочества. Они все молились о вашем благополучном прибытии, я тоже молился. Однажды её высочество спасла меня от рабства, худшего, чем у мавров. Не будете ли вы, ваше превосходительство, так любезны следовать за мной?
Покрытого пылью и грязью Карденаса провели в комнату для аудиенций, там его попросили присесть — в присутствии двух коронованных особ и третьего лица, которому в будущем будет принадлежать корона! Это было бы совершенно невозможно в Кастилии, даже при дворе короля Генриха, отличавшемся беспорядочностью и свободой нравов. Карденас чувствовал себя неловко, но был чрезвычайно польщён.
Король Хуан внимательно разглядывал его умными, вновь обретшими зоркость глазами.
— Изабелла послала к тебе хорошего человека, Фердинанд. Бог мой, как утомительно путешествие верхом! Мне нравится видеть пот от седла на бриджах мужчины!
— Хуан, ради всего святого! — произнесла королева.
Лицо Карденаса до самых ушей залила краска смущения.
Фердинанд, стоявший позади кресла отца, сказал:
— Дону Гуттиере необходимо выпить бокал вина, отец. Он умирает от жажды после столь длительной дороги в седле, и ему не дали возможности переодеться и освежиться.
— Я не мог больше ждать и должен был услышать его слова, сын мой. Ну, молодой человек, рассказывайте. Изабелла приняла предложение моего мальчика?
— Да, я... я... у меня есть бумаги...
Королева приказала пажу поспешить за вином.
— Может быть, фрукты, дон Гуттиере? Цыплёнка?
Неужели ему предложат есть вместе с королевскими особами?
— Бокал вина будет очень кстати, ваше величество.
— Вина для всех! — громко сказал король и немедленно поправился: — О нет, не для всех. Принц никогда к вину не притрагивается.
— Я думаю, что выпью бокал вина вместе с доном Гуттиере.
— Неужели?
— Да.
— Значит, день чудес продолжается.
Королева собственноручно налила вино в бокал Карденаса — прозрачный, как бриллиант, и тонкий, как бумажный лист. Арагон стремился к связям с Востоком, с Венецией, с Константинополем (в настоящее время, увы, попавшим в руки турок и переименованным в Истамбул) — городом, научившим венецианцев производить стекло. Вино было испанское, но стеклянный бокал придавал ему экзотический привкус роскоши, что отличало и весь стиль жизни Арагона.
Оказав честь гостю, собственноручно наполнив его бокал, королева отдала сосуд с вином пажу, который наполнил остальные бокалы. Король Хуан опустошил свой бокал одним глотком. Фердинанд пил медленно.
— Итак? — произнёс король.
— Курьеры архиепископа Каррилло и верховного адмирала уже сообщили нам о публично провозглашённом решении, принятом инфантой, — сказал Фердинанд, — а также о других приятных известиях: о воссоединении влиятельных вельмож, которых король Генрих так бесчестно заклеймил как мятежников.
— Я хочу всё услышать из его собственных уст, Фердинанд.