Я решила начать с толстых.
Не знаю почему. Просто так захотелось. Считай интуитивно.
Первая же открытая тетрадь удивила – там были уйгурские письмена. Я разочарованно перелистала. Вся она была заполнена мелким убористым почерком, покрывавшим каждый сантиметр пространства, кроме последних трёх страниц, которые, видимо, просто не успели заполнить. Даже промокашка была разрисована этими загогулинами.
«Ну ладно», – подумала я и отложила тетрадь. Это отнюдь не значит, что я от неё отказалась. Совсем нет. И если мне здесь предстоит сидеть ещё долго, то времени, чтобы разобраться с этим уйгурским языком, у меня будет предостаточно. Я где-то читала, что один учёный самостоятельно смог разобрать какой-то древний рунический шрифт. И читал, и писал на нем превосходно. Правда разговаривать и понимать на слух не мог. Так что и я так смогу.
Наверняка смогу.
Затем я потянула вторую толстую тетрадку к себе.
При этом интуиция пиликнула «пора» и я сбегала дёрнула за оба рычага. Кроме того, постирала бельё и в мыльной воде замочила ситцевую ткань, холщовую рубаху и простыню. Пусть мокнет.
Своё бельё я развешала на верёвке (для этого я протянула через весь коридор от стены до стены бечёвку) и вернулась к записям.
Вторая толстая тетрадь была заполнена почти наполовину. Причём записи велись разными почерками. Это был дневник. И вели его по очереди все «сиделицы» в этой тюрьме.
Первой была некая Левонтия. Я вспомнила. Именно она написала о том, что отсюда выхода нет. Записи Левонтии были датированы еще 1875 годом. Это же когда она тут жила? Интересно, а до неё здесь другие были? Но записи начинались с неё. Начинала она длинной плаксивой историей о некоем Прошке, который оказался шельмец и обрюхатил её, а сам забрился в солдаты. Она осталась одна, на сносях, то есть не девка, но и не мужняя жёнка. Поэтому мамка выгнала её из дому. Затем шло длинное-предлинное повествование о любви к злоебучему Прошке, которое растекалось в некоторых местах (очевидно от слёз), в других местах строчки настолько поплыли, что читать было совершенно невозможно. В общем, этот кусок я пропустила. В принципе там не было ничего интересного, если бы не упоминание о некоем старце, который обещал помочь решить проблему, а потом она оказалась здесь.
Вполне типичная ситуация. У меня ведь произошло всё также. Безвыходная ситуация. Отсутствие воли к борьбе, дурацкий разговор с этим чёртовым бюргером. И вот я тоже здесь.
В общем, из всех записей Левонтии ничего путного обнаружить не удалось (если не считать того, что её история почти дословно повторяла мою). Ну и ещё год попадания. Нынче 1982 год. То есть она попала сюда почти на сто лет раньше (если быть точнее – на сто семь лет).
Выходит, более ста лет эта келья обитаема.
Хм… келья. Почему-то всплыло это слово. Возможно, после причитаний Левонтии?
Я задумалась и обомлела. Ребенок???? У неё же должен был родиться ребенок. Тут?
И я представила, как она одна тут рожает ребёнка. Это ужасно.
Но судя о записях, она здесь жила долго. И о ребёнке ни слова. Кроме того упоминания, как паршивец Прошка её обрюхатил. Что же произошло с тобой, Левонтия?
Далее шла другая запись. От некоей Маруси. Она оказалась дамой серьёзной. Беглая каторжанка. До этого была с жёлтым билетом. Девка гулящая. Зарабатывала на улицах Твери. Затем промышляла в Иркутске. Её историю я не совсем поняла, но не сомневалась, что там произошло что-то эдакое. Не удивлюсь если дело было «мокрое». Так вот Маруся писала, что крам (это ткань в переводе или вообще все вещи она имела в виду?) прятать надо в потаённые места. Что здесь ходит чёрный человек и «глядит». После этих слов волосы дыбом встали у меня на голове. Сколько раз я совершенно спокойно спала, даже не думая, что по моей келье может ходить какой-то человек и рассматривать меня. А ведь часто я спала в одном белье. Кошмар.
Записи, сделанные Кашиной Раисой Фёдоровной потрясли больше всего. Она просидела в этой одиночной камере тридцать два года. Может быть и дольше. Но под конец записи стали редкими и совсем неразборчивыми. То есть волне вероятно, что Раиса Фёдоровна или заболела, или, что совсем уж грустно – начала медленно сходить с ума. Сначала записи были оптимистичные. Это оказалась женщина из мещанского сословия, крепкая и с любовью к жизни в любых её проявлениях. Но затем, очевидно под гнётом одиночества, она стала постепенно деградировать. Начала сперва хандрить, жаловаться на «кислую жизнь», на «потерю равновесия». Ругала красноармейцев, особенно одного – Ивана. Вспоминала родню, мать, отца, братьев. Затем начался какой-то бессвязный бред. А потом записи вообще прекратились. Из всего этого бабского сопливого слезогонного потока я поняла главное – нужно постоянно иметь какое-то дело. Иначе можно вот так вот сойти с ума.
Следующая запись была от Ефимовой Нюры. Ужасные каракули, но читать можно. Девушка явно была не великого ума и жила просто и примитивно. Вполне довольствуясь самыми бесхитростными радостями – вкусно покушать, хорошо поспать, отдохнуть. В общем, вот кому было здесь хорошо – так это ей. Насколько я поняла, в родной деревне возле большого рабочего поселка Богородское она была как рабсила. Жила у дядьки, который использовал её руки по полной: и огород вскопать, и корову выдоить, и обед приготовить, и остальное по хозяйству. Причём огородов у него было несколько. В общем, загоняли девушку до такой степени, что она пошла к пруду, чтобы утопиться. А наш вредный мужичок тут как тут. Поговорил, посочувствовал и вот она здесь. А здесь ничего и делать не надо. Знай, рычаг себе дёргай и всё. Кормят поят – вволю. Вкусно. Таких блюд она дома отродясь не едала. Да ещё и досыта. Вот уж кто радовался всей этой ситуации, так это Нюра.
Но её записи были самыми малоинформативными.
Комсомолка Валя вела записи зло и лаконично. Крыла буржуазию, мелкособственнические инстинкты некоего Карла и Арчи. А больше ничего и не было.
Когда я открыла записи Катерины, а они были последними, волосы у меня на голове зашевелились…
Глава 5
В общем, Катерина жила здесь до моего попадания примерно лет за двадцать – двадцать пять. И в отличие от предыдущих малообразованных обитательниц кельи, она была учительницей начальных классов. Женщиной строгой, въедливой и рассудительной. Любила всё раскладывать по полочкам, до всего докапываться.
Именно среди её записей я обнаружила самое интересное. Во-первых, оказалось, что моя келья-тюрьма летала. Да. Именно так. По воздуху. Катерина удивлялась, что это противоречит всем существующим законам термодинамики, но тем не менее.
Кроме того, среди записей была полная возмущения заметка о жадности луковианцев. С двумя восклицательными знаками. Сперва я не поняла даже. Но потом, продолжив чтение, мягко говоря, обалдела. Как оказалось, здесь такая келья-тюрьма не одна. Их много. Точнее очень много. И все они летают. Далее записи обрывались банально – кусок страницы был выдран с мясом.
Следом шли четыре чистые странички. И всё.
Да ну к чёрту! Бред какой-то. Я сердито отбросила тетрадь, сходила дёрнула рычаги, отжала постельное, добавила в мыльную (и уже изрядно грязную) воду ещё мыла (совсем немного, так как этого уже было явно недостаточно) и замочила самое главное – одеяло и брюки.
Пусть хорошенечко откиснет.
Постельное бельё тем временем простирнула под струйкой воды, отжала грязную воду и оставила в жёлобе под проточной – пусть само теперь полощется таким вот нехитрым образом.
В общем, сейчас стирка у меня шла двумя параллельными партиями. Оставались ещё лоскуты ткани, срезанные с трупа моей предшественницы. Кстати, о трупе. Я теперь задумалась о том, что женщина была не совсем человеком. Может это быть луковианкой? А кто они такие? Какое-то монголоидное племя? Раса? Вроде я неплохо знала все имеющиеся на земле расы, среди них такие люди мне не встречались. Но кто ж их знает.