– Вспоминайте. Катерина.
– Знайте. Отсюда выхода нет. Левонтия.
– За что мне это всё?!
Я всматривалась в неровные, часто прыгающие строчки, а на глаза набегали слёзы. Меня ошеломила, нет, поразила надпись, где Кашина Раиса Фёдоровна писала, что провела здесь тридцать два года. Тридцать два года! Это ж за что же дают столько? Что нужно сделать, чтобы получить такой страшный срок?!
А вторая, Левонтия, написала, что отсюда выхода нет. Почему выхода нет? Это аллегория или действительно так? Может же бить, что убитая горем женщина от тоски такое написала? Но зачем ей это писать, только чтобы растравить душу других? Из вредности? Да нет, это скорее было похоже на крик души, а не на холодный цинизм и издёвку. Неужели это правда? Неужели я здесь навсегда?
Вопросы. Вопросы. Вот только ответов на них нету.
Но ответы я найду. Не зря скотина Больц всегда ставил меня в пример за въедливость. Да, я из СССР смогла бежать, и никто меня не вычислил. Никто не разгадал моего плана. А тут не смогу? Смогу! Я найду ответы, или я – не я!
Меня затрясло. Я захлюпала носом.
Зубы стучали, выбивая крупную дробь. Почти марш Измайловского лейб-гвардии полка. Больц его любил именно за зубодробильную бравурность.
Я хмыкнула. Шутница, блин. Но вот такая глуповатая шутка слегка примирила меня с действительностью.
Тем более, пора было бежать дёргать рычаг.
Это приевшееся рутинное движение слегка меня успокоило. Но всё же я находилась под впечатлением от надписей. Сколько же отчаяния, сколько горя в тех корявых надписях!
Получается повесившийся человек в комнате – это предыдущий узник этой тюрьмы. Вспомнив о висельнице, я со вздохом поплелась обратно. Сейчас только проверю, высохли ли калоши, переобуюсь и пойду решать вопрос с мертвецом.
Меня передёрнуло.
В душе я очень надеялась, что калоши не высохли.
Не повезло. Не помню, говорила ли я, что невезучая, но в любом случае – очередной раз не повезло: калоши оказались сухими и теперь придётся идти.
Я вздохнула.
Надо идти. Эх, что за жизнь!
Я переобулась. Наконец-то босоножки были сняты с моих измученных ног. Какое же это блаженство сойти с каблуков. Я не знаю, что чувствовал Зевс, когда сходил с Олимпа к людям, но, когда я спустилась с этих надоевших каблуков, я испытала такое блаженство, которое невозможно описать словами. Женщины меня поймут.
Ох.
Я пошевелила пальцами. Хорошо-то как!
Калоши были великоваты. Но то не беда. Главное, я теперь была прямоходячая, как нормальный человек. В общем, повздыхав и пожалев себя, я обречённо поплелась к моему соседу-висельнику. Точнее к соседке-висельнице.
Перво-наперво я обрезала верёвку возле самой шеи. Верёвка мне самой пригодится (не знаю ещё зачем, я никогда не была особо домовитой хозяйкой, но если те бедолаги просидели тут тридцать два года, то за это время для чего-нибудь и понадобится. Магазинов что-то рядом я не вижу).
Верёвку резала долго, моими маникюрными ножничками. Дважды бросала (приходилось бегать дёргать рычаг же). Наконец, веревка была перерезана и труп мёртвой женщины с шумом шмякнулся на бетон. При этом он лопнул, обдав меня вонючими брызгами. Меня согнуло пополам. Проблевавшись, я торопливо побежала к воде. Там принялась мыть и тереть испачканные участки, прополоскала лицо, рот. Стащила платье. Намочила под тугой струйкой воды. Выкрутила. Ещё пару раз. Мне кажется, я его теперь без содрогания не надену больше. Хорошо, что бельё почти высохло. Я натянула чуть влажноватые трусы и бюстгалтер. А платье повесила сушиться.
Это ж надо!
Меня аж трясло от омерзения.
Так что я чуть не прозевала момент, когда нужно дёргать за рычаг.
Еле успела.
Фух!
Я вытерла испарину со лба.
Нет. Так не пойдёт.
Нужно срочно успокоиться.
Но успокоиться не выходило. Не помогала ни дыхательная гимнастика Шраддхи Пхат, ни самовнушение, в которое так верил Больц.
И тогда я решила клин клином, как говорится. Я отправилась читать дальше надписи. На той, противоположной стенке я прочитала уже. Вроде всё. Но есть же и другие стенки. Я медленно прошлась вдоль одной стены, другой, пока не упёрлась в тупик.
Ладно. Я вернулась назад и решительно пошла к трупу.
Труп я порубила. Точнее попилила.
Там, от потолка шла цепь, к которой была прикреплена огромная то ли секира, то ли топор. Очевидно, нею полагалось порубить предшественницу и выбросить сквозь решетку.
Решетка была в полу и, очевидно, выполняла функцию туалета. Эти полтора суток я ходила пописать к жёлобу, куда стекала вода. Но долго это продолжаться не может. Кроме того, скоро будут у меня и другие потребности, и там уж желобом для стока воды не обойдёшься.
А здесь отверстие зияло во всей своей красе. Оттуда тянуло холодом.
Мда.
Если сидеть дольше – цистит однозначно обеспечен.
Но возвращаясь к трупу.
Я осмотрела женщину, переворачивая её с омерзением. А с другой стороны, что мне кривиться. Когда-нибудь придёт и моя очередь. И следующая бедолага будет также пытаться меня утилизировать, сдерживая рвотные позывы.
Собачья смерть.
Женщина была, как я уже говорила, необыкновенно толстой. Лица посинело от удушья и представляло собой неэстетическое зрелище. Но что характерно, это мощные надбровные дуги, очень широкая переносица и большие, чуть вывернутые ноздри. Зато глазки маленькие, как фасолинки. Глубоко посаженные.
Да уж, бедняжка. При жизни ты была не красавицей. А сейчас и подавно.
Ну извини.
Ничего личного.
Я должна тебя спустить вниз. Иначе я рано или поздно погибну от трупных миазмов. Я знала, что это страшный яд.
Поэтому сбегала дёрнула рычаг и быстро вернулась.
Правда сделала ещё кое-что. А именно – заставила себя обшарить карманы женщины. В верхнем нагрудном кармане я обнаружила свёрток.
Свёрток я отложила. Потом посмотрю.
На запястьях женщины были браслеты. Золотые. Неожиданная находка. Тем не менее я решила их забрать. Бедняжке они уже не понадобятся, а чем чёрт не шутит, может смогу выменять что-нибудь у тюремщика. Если он появится, конечно же. То, что тюремщик должен появиться, я твёрдо знала. Я здесь уже скоро вторые или третьи сутки, а меня ещё ни разу не кормили. Я съела свой бутерброд и зефирку. Потом одну мятную конфетку. У меня еще есть одна зефирка и пару конфеток. Но я их не ем. Берегу. А то мало ли.
Есть, конечно, надо. Но то ли тревога и усталость, то ли общее недомогание и необходимость разделать этот ужасный труп – но вопрос с едой отошёл на задний план.
Я попыталась стащить браслеты, но замочки не раскрывались, казалось, они вросли в руки намертво. Каламбур прямо. Я злобно ухмыльнулась. У мертвеца намертво. Как мило.
Что же делать?
Ну, выбор у меня невелик. И так, и так труп придется рубить на куски. Начну с рук.
Но прежде я попыталась стянуть пиджак. Не вышло. Труп сильно распух и рукава не слезали. Тогда я схватила топор и принялась пилить ткань с бортов и полочек. Пусть хоть ткань будет. Она плотная, теплая. Сделаю коврик. Или жилетку. Или начну одеяло делать.
В то, что мой шифон на хлипком платьишке прослужит мне долго я не верила. Поэтому вопрос с одеждой встал очень остро. Голышом щеголять холодно. И неэстетично.
В то, что меня быстро отсюда выпустят я тоже больше не верила. Надписи на стене были более чем убедительны. Да и эта женщина. Сколько она здесь провела? Год? Два? Двадцать? Всю жизнь?
Когда я с трудом допилила куски ткани, пришла очередь и к раздутым на коленках линялым штанам. Они были трикотажные. Выглядели мерзко. Тем более хозяйка их в момент повешения обделалась. Но та же половая тряпка мне тоже нужна.
В общем, штаны я тоже срезала частично. Морщась от отвращения, отнесла под струю воды и там бросила. Пусть отмокают. И подольше.