– Зря на мужика говорят. С цыганами он дружит из-за привязанности к лошадям!
Дядька Ефим, очутившись рядом, повеселел. Видеть это было радостно.
Обнял мужика за плечи. Тот поостерёгся:
– Полегче, Сашко! Сила-то у тебя, должно, ещё осталась. Не всю высосал немец.
– Малость осталось…
– Ну-ну, – замялся Ефим, вглядываясь, каков я молодец. – Слух прошёл, мол, Саня Егоров вернулся. Верю и не верю. Откуда, думаю, раз без вести канул. Со мной тоже было… Тогда, в четырнадцатом году. Тоже из-за немца получилось. В окружение у самого Могилёва взвод наш влип. Бились целые сутки. Хватило меня осколком гранаты. В лазарет разом не попал, у крестьянки одной лечился. Месяц провалялся. А писаря внесли в книгу неизвестных. Как до дому дошло, бабы, ребятишки, их трое, загоревали. Сиротами же остались. Потом Марья намерилась сойтись с другим человеком. Поди, тебе сказывали про это?
– Не слышал, дядь Ефим.
– Ну вот, жизнь-то и оказалась разбитой. Хоть верёвку на шею набрасывай. На коленях стою перед Марьей, жинкой-то, молю Христом Богом, чтоб снова быть заодно. Да, видно, тот, другой приятней меня был. Не вернулась. Почти три года ни к одной бабе не подходил, а потом уже вроде бы оживать стал. Построил новый домишко, обзавёлся кое-каким хозяйством, а там и приласкалась вдовушка. Ты, конечно, помнишь её, другую-то жинку, Дорину.
– Помню. Добрая женщина.
– Ничё. Жить можно. Живу.
Разговорился дядька Ефим. Накопилось, видать, в душе, а высказать некому.
– Кони-то не заблудятся?
– Не, Сашко, не заблудятся. Теперь к водопою, на реку пошагали.
– Ну, ладно. Можно, выходит, и посидеть.
– А пошто нельзя-то! – дядька Ефим засуетился, как приветливая хозяйка перед гостями. Вывернул из-за спины холщовую суму – по-фронтовому «походную кухню»:
– Сашко! У меня есть кой-чем позавтракать, – он торопливо разложил на суму хлеб, варёные яйца, поставил бутылку с молоком.
– Ешь, Сашко.
Сам дядя Ефим к еде не притронулся. Сидел и, глядя на меня, о чём-то думал.
День набирал силу. Солнце с безоблачного неба смотрело весело. Над землёй разливалось тепло. Роса испарилась, непримятая трава блестела свежо и ярко.
– А што ты рано на поле? – встревоженно спросил дядька Ефим.
– Пришёл посмотреть свою «таёженку».
– Посмотрел?
– Ага… Пшеница-то вроде «таёжной», а название почему-то другое. Иосиф Петрович, что ли, переиначил? Вам он об этом не говорил?
– Не говорил. С нашим братом по таким делам учёные не советуются.
– Может, что слышал?
– Слухов полно… Трудно понять, где правда. Поживём – увидим, – уклончиво ответил дядька Ефим.
Где-то невдалеке подала голос кукушка. Звучное «ку-ку» прозвучало над перелеском и затерялось в распадках.
– Слышал ноне её? – настораживаясь спросил дядя Ефим.
– Первый раз.
– Удачно те выпало, Сашко! Ты поел и разом безгнездница прокуковала. В народе поверье живёт, если ты слышишь её первый раз сыт и с копейкой, так и будет весь год.
– Было бы хорошо… – Ефим пожал плечами.
– Оно будет, конешно… Как с немчурой расквитаемся. Не принёс вести, когда война-то кончится?
– Принёс. Когда до Берлина дойдём!
– Стало быть, много ещё силы нашей понадобится. А тебе, вижу, порядком отломилось. Боле, чем мне. Оно понятно, нонешняя потеребка куда злее бывалых.
Дядька Ефим сидит тихо, не шелохнётся, не мигнёт. Только шевелит губами, будто что-то пытается сказать и не может. Смотрю: на его щеки слёзы выкатились. Коснулись усов и остановились. Никогда не видывал таких – чистые, словно из родника, и крупные, как горошины. Долго, видно, копились. Ничего понять не могу и спросить стесняюсь.
От внимательного взгляда дядька Ефим встрепенулся.
– Сашко, а ты Кольшу-то моего знал? Сына младшего?
– Помню. Смуглым, кряжистым пареньком. Года на два меня помоложе.
Дядька Ефим отвернулся, видно, заметил задержавшиеся на усах слёзы и смахнул их ладонью. – Погиб парень. Прошлой зимой принесли похоронку.
От жалости к дяде Ефиму защемило в сердце.
– А ты, случаем, Николку-то там не встречал? – спросил дядя Ефим, когда успел подумать о том, что бывают и такие моменты: людские пути неожиданно совпадают.
Что сказать, чтобы смягчить его боль? И зная, что её никогда и ничто не затмит, ответил вопреки его желанию.