Эпидемия, день восьмой.
«...Линия Сатурна, или линия судьбы, служит олицетворением всего, от рождения воспринимаемого человеком как бессознательно влияющая и увлекающая за собой непреодолимая сила обстоятельств в сочетании с проявлениями рока, иначе же Фатума, не поддающимися логическому объяснению. ...Крест на линии Сатурна на высоте одноименного холма предупреждает лишь о возможности случайной насильственной смерти; если же крест находится в середине бугра, то предвещает сильную зависимость от сторонних обстоятельств, чужого дурного влияния. Будучи расположен на сильной линии, усиливает свое неблагоприятное значение и говорит о крайней вероятности безвременной кончины, на слабой же и прерывистой сулит долгие мытарства, душевные терзания, тревожность, возможно - помешательство или тяжкую болезнь. Знак сей - один из самых недобрых и верных; перебить его можно лишь сочетанием нескольких иных, куда более благоприятных либо, при наступлении обещанных им обстоятельств, наивысшим сосредоточением ума, воли и веры».
София Вронская, «Линии судьбы». Сурхарбан, Е.И.В. типография., 106стр., 5000 экз.
В конце концов все упирается в блаженное нежелание умирать, в простую надежду, ту, которая еще переживет нас всех, станцует на наших могилах вальс со смертью, недолго осталось ждать, надеяться на небывалое, право, не столь уж и тяжкий грех.
В конце концов все упирается в небо, все дороги приводят в Рим, и как ни крути, моей кармы не хватит, чтобы вырваться из колеса, так что я расправляю плечи, и хоть млечный путь недостижим, за горизонтом моей дороги, может, ждет небесная полоса.
В конце концов...
Неоконченное стихотворение Лары Равель (стихи Lindwurm)
Пролог. «Северный экспресс». 1. Данковский: Фонографическая запись 2. Ева Ян: Полуденный чай. 3. Бурах: Старые склады. 4. Сабуровы: Безнадежность закона. 5. Ольгимский-старший: Фамильные ценности. 6. Ольгимский-младший: Любовь. 7. Капелла: Шорох кладбищенских трав. 8. Стаматины: Веревка повешенного. 9. Ева Ян: Куда приводят мечты. Пролог. «Северный экспресс». Середина августа. Столица. Окраина. Лет тридцать-сорок тому район Щехорны планировали превратить в образцово-показательные, нарядные, озелененные кварталы. С аккуратными пятиэтажными домиками-коттеджами, клумбами, мощеными дорожками, парками и магазинами. Замысел архитекторов практически воплотился в жизнь. Вот только отпущенные на постройку средства урезали втрое, половину оставшихся фондов разворовали, а племянника тогдашнего премьер-министра, главу строительного концерна, сослали в южные провинции. Щехорны остались - уродливые, тщетно шпаклюющие трещины на осыпающихся фасадах и пытающиеся выглядеть респектабельно. Кленовая улица. Где растет единственный клен, чудом пробившийся сквозь асфальт. Отель, на мигающей неоном вывеске барахлит вторая буква. В сумрачном вестибюле воняет прогорклым оливковым маслом и старыми тряпками. Музыкальный автомат, хрипя и подвывая, наигрывает «Лунную реку» или «Прощай, Виолетта». В баре подают коктейль «Бычья кровь», полусонный портье никогда не интересуется именами постояльцев. Сюда приезжают в наемных экипажах, пряча лица под низко опущенными полями шляп или за густыми вуалетками, и редко снимают номера более, чем на четыре часа. Либо же на ночь - с одиннадцати вечера до пяти утра. На втором этаже отеля - тридцать номеров. Дважды по пятнадцать филенчатых створок из фальшивого расписного бука, с косо привинченными медными циферками. Истершаяся почти до ворса ковровая дорожка. Приглушенные звуки из-за дверей. Звуки, проходящие мимо сознания унылых горничных и постояльцев, что шмыгают по коридору. Именно шмыгают, торопливо заталкивая полученные ключи в замочные скважины, дергая разболтавшуюся ручку и исчезая за захлопнувшейся дверью. Номер двадцатый. Единственная комната - спальня, она же гостиная. Задернутые шторы. Давно вышедшая из моды широкая кровать с изголовьем и спинкой из гнутых прутьев и тусклыми шариками на столбиках. ...Боль и удовольствие... Две стороны одной и той же монеты. Так его учили, и всякий день он находил убедительное подтверждение словам наставников. Боль и удовольствие скручены в единую тугую спираль, сыплющую обжигающими искрами. Единственное спасение от них - в глубинах памяти. Там, где пустота, холодный ветер и тишина навеки опустевших городов. Где сладко пахнет сырой и влажной землей, рассыпающейся под пальцами, где хрустит подмерзшая трава и звенят ракушки мертвых улиток, облепивших твириновые стебли. Спасаясь, он убегает в место, которого нет, но где его всегда ждут. Где спит его кровь и плоть. - ...Реми? Опять накатило? Натура ты уточенная, сам себя доведешь до обморока и страдаешь. - Работа у меня такая, - невнятно бормочет Реми. Растопыренные пальцы жадно шарят по тумбочке, едва не роняя предусмотрительно наполненный стакан. Взъерошенная голова приподнимается с подушки, слышатся торопливые и жадные глотки. - Налей еще. - Обойдешься. Сам говорил, тебе через два часа гостей принимать. - В жопу гостей, - отчетливо произносит Реми. - Влад, не зуди. Я знаю, что делаю. Дай выпить. - Нет, - темноволосая голова качается в жесте отрицания. По сравнению с тонкокостным, стройным приятелем Влад кажется грузным и обманчиво неуклюжим. Он до сих пор не может понять, почему Реми остановил свой выбор именно на нем. Зачем пожелал втянуть в круговерть своей любви, губительной и сладкой. Зачем связался с провинциалом из глубинки?.. - Хватит с тебя на сегодня. - Теперь еще скажи - «это для твоей же пользы», - ядовито предлагает Реми. - Ну хоть сигарету, а? Одну. Единственную. Только паршивую сигаретку, больше ничего! Чирканье спички. Пляшущий огонек, уплывающий к низкому потолку сизоватый дым. Реми лежит на спине, полуприкрыв глаза и неспешно затягиваясь, краем уха слушая Влада. Напряжение уходит, сменяясь приятной, бездумной расслабленностью. - Папаша изволили отбить телеграмму. «Молнию». Завтра я уезжаю. Хочешь со мной? - В вашу несказанную глушь? - лениво фыркнул Реми. - Что я там забыл? - То, чего тебе недостает здесь, - перечисляя, Влад загибал пальцы. На указательном поблескивало золотое кольцо - массивное, широкое, несколько вульгарное. - Тишину. Месяц спокойствия. Никаких коктейлей, поклонниц и безумных вечеринок до утра. У нас даже синематографа нет, можешь себе представить? Я заказал двухместное купе в «Северном экспрессе». Поехали, Реми, - его голос стал умоляющим. - Поехали. Сколько можно прятаться по захудалым отелям и видеться полчаса раз в неделю? У тебя все равно сейчас ни съемок, ничего. - У нас премьера через месяц, - терпеливо напомнил Реми. - Мы столько вложили в этот фильм, что я обязан торчать в первом ряду и приветливо скалиться публике. Иначе мне конец. Герр Зильберштайн меня кастрирует. Ржавым ножом. - Ровно через двадцать дней я лично посажу тебя на экспресс до Столицы, - не отставал Влад. - Трезвого и вменяемого. Хотя бы двадцать дней мы можем провести вместе? Пауза. - Влад, давай не станем обманывать сами себя. Сколько бы мы не твердили о своей свободе, мы не вольны в своих поступках. Ты принадлежишь вашему семейному концерну. Я - «Иллюзиону», гори он ясным пламенем. Ты должен мчаться домой. Я обязан неотлучно быть здесь - на монтаже в последний миг всегда стрясается что-то непредвиденное. Влад, даже у дурной репутации есть пределы. Мне дозволяется хулиганить - от сих до сих. Если я перейду черту, меня выкинут за ворота. - И прекрасно. Я подберу тебя и увезу, - невесело поддержал Влад, понимая, что в кои веки взбалмошная звезда синематографа права. - Ну хотя бы неделя, Реми? Что может случиться за неделю? - Конкуренты украдут пленку, - с убийственной серьезностью предположил Реми. - Все бы тебе шутки шутить. Комедиант подзаборный. - Стараюсь... Когда отходит твой поезд? - Завтра. Одиннадцать утра. Лехтенский вокзал. Ну скажи, что уедешь со мной. Скажи! - выхваченная сигарета описала искрящуюся дугу, улетев в угол комнаты. Реми тихонько рассмеялся: - Я приду тебя проводить. И подумаю насчет поездки. Обещаю. - Обещаешь по