рах поискал вену, понял безнадежность своего намерения и вогнал содержимое шприца прямо под начинавшую шелушиться темную кожу, чуть повыше локтя. Подростки затаили дыхание. Ничего не случилось. - Ну да, - умудренным тоном произнесла Миши. - Так не бывает, чтобы сразу. Надо обождать, верно? - Верно, - согласился с маленькой мастерицей игрушек Бурах. - Не больше десяти минут. Если никакой реакции не будет, попробуем следующую. - А что должно произойти? - спросила Тая. Бурах не успел ответить - лежавшая пластом Оспина дернулась, затряслась, часто колотя ногами по столу. Желек и Спичка от неожиданности и испуга шарахнулись назад, свалив тщательно сложенные горкой кюветы - те рассыпались, оглушительно загрохотав. Последующие секунд десять или двадцать Оспину непрерывно колотило, выгибая дугой, она скребла ногтями по жести стола, широко разевая рот и издавая сиплые вскрики. Гаруспик пытался удержать степнячку от полета на бетонный пол вниз головой. Миши размахивала руками и честила мальчишек, а Тая Тычик, единственный не потерявший самообладания человек, героически спасала забытые над водяной баней пробирки, грозившие вот-вот треснуть от перегрева. Не при делах оставался только игрушечный бычок Таи, таращившийся на суету в прозекторской выпуклыми стеклянными глазами-пуговицами. Постепенно сумятица улеглась. Оспина пришла в сознание, она все слышала, но отвечать не могла - голосовые связки не слушались, она могла только издавать невнятное сипение и кивать либо отрицательно мотать головой в ответ на расспросы. Бурах смерил ей температуру - чуть выше нормы - и принялся торопливо набирать крови для анализов. - Она поправилась или нет? - настойчиво дергала менху за рукав ходившая следом Тая. - Не знаю, - честно признался гаруспик. - Может, у нее ремиссия... в смысле, временное улучшение. Когда мы пытались лечить людей вакциной, такое случалось. Сперва больным вроде бы становилось лучше, а потом Песчанка накидывалась на них с удвоенной силой и они умирали. Часа через три-четыре смогу сказать точнее. В чудесное исцеление Артемию не верилось. Оставалось только предположить, что добавленная кровь особенного быка и впрямь содержала в себе некие загадочные компоненты, запускавшие механизм усиленной выработки защитных антител в человеческом организме. Подростки уверились, что Бурах совершил чудо, и норовили украдкой прикоснуться к неподвижно лежавшей Оспине. Дай им волю, они бы наверняка потыкали в нее палочкой. Спичка и Желек бродили по прозекторской, рассматривая импровизированную лабораторию и всюду суя свои любопытные носы. Когда они открыли холодильный ящик, чтобы поглядеть на хранившиеся там человеческие органы, Артемий решил, что больше мальчишкам тут делать нечего. Миши хотя бы вела себя спокойно. - Парни, есть дело. Проводите Таю в Термитник. Тая, расскажи Оюну, что видела - пусть берет ноги в руки и немедля сюда. Мне бы хотелось потолковать с ним. Тая не стала спорить. Маленькая хранительница Уклада вместе с мальчишками вышла из Логова Браги, до менху донеслись их голоса, оживленно обсуждавшие возвращение Оспины к жизни - и тут же они заголосили наперебой, зовя гаруспика и Миши наружу: - Пожар, там пожар, бегите скорей, в Городе пожар!.. Горело в Сердечнике. Горело сильно, с клубами обильного черного дыма, подсвеченного изнутри оранжевыми всполохами. Густой жирный дым колонной поднимался к сизым облакам, растекаясь плоской тучей. Стриж и Миши немедля заспорили о том, что может так яростно полыхать. - Знаете, - встрял Спичка, - вот вы хоть что думайте, а я считаю - Театр загорелся. - В смысле, госпиталь? - поправила его Тая. Испуганно осеклась и взглянула на менху: - Но этого же не может быть? Там ведь должны быть бочки с водой и с песком. Актеры всегда опасаются пожаров, я сама слышала. Там же много дерева. И старой ткани. И там же люди. Из окрестных кварталов, кто еще оставался здоров или только-только заболел... - Сходи за Старейшиной, - ответил ей Бурах. - И будьте осторожны, ладно? Глава 15. Лара Равель: Гори огнём! Госпиталь переполняли звуки. Они порхали вдоль коридоров и под потолком, возникая то здесь, то там. Отголоски разговоров, глухие стоны, вскрики, детский плач. Звуки висели, точно большое ватное облако, сквозь которое приходилось пробиваться, отчаянно работая локтями. Ряды кресел в бывшем зрительном зале сдвинули к стенам и взгромоздили друг на друга, чтобы освободить место для кроватей - позаимствованных из разоренных частных клиник и двух маленький муниципальных больниц. Гримерки, кабинет директора, бухгалтерская и костюмерная стали приемными врачей и лабораториями. Театр изо всех сил сопротивлялся намерению тех, кого он всегда считал своими очарованными зрителями, превратить его в госпиталь. Со стен на больных недовольно косились гипсовые маски Комедии и Трагедии, под ногами шелестели забытые программки и афиши, в ящиках любого стола вы натыкались на коробочки с засохшим гримом и красками для лица, пудреницы, кисточки и забытые веера, открывая шкаф, обнаруживали затесавшееся меж казенных блекло-голубых халатов кричаще-яркое платье или топорщащий широченные рукава-буфы камзол. Театр не желал натягивать на себя подобающую случаю маску, он хотел оставаться самим собой. Лара ощущала это нежелание, скрытое в множестве досадных мелочей. Считалось, что в Городе подобралась весьма неплохая сценическая труппа, однако Лара Равель не могла оценить их игру по достоинству. Она редко посещала театр и скверно в нем разбиралась. Также как и во множестве иных вещей, привычных для большинства обывателей. Лара редко выходила за порог дома. Сперва - потому что этого не желали ее родители, потом, когда мать и отец умерли - из-за собственного страха перед миром. Она плохо представляла, как нужно вести себя и обществе, что нынче ценится, а что - нет, как выглядит модная одежда и что подобает барышне ее возраста. Лара Равель была серой испуганной мышкой, боящейся громких звуков. Больше всего ей нравилось задергивать все шторы в тихом, пыльном доме, и часами сидеть, забравшись с ногами на диван, читая старинные романы или сочиняя очередное печальное стихотворение. Она была добра глуповатой, бесцельной добротой, которая никак не могла отыскать себе толкового применения. Лара подбирала на улицах брошенных котят и щенков, возилась с ними - но очень скоро они ей надоедали. Зверята портили оставшуюся от прабабушки мебель, кричали по ночам, дрались, требовали еды и внимания - и очень быстро удирали из ее дома обратно на улицу. Она принимала деятельное участие в нескольких благотворительных обществах, но ее подопечные, подростки из рабочих кварталов, не испытывали к ней ни уважения, ни благодарности. - Лара, да не нужно к ним подлизываться и совсем не нужно жалеть их, тем более напоказ, - однажды сказала ей Вероника Ольгимская. - Подружись с ними, и увидишь: они вовсе не такие, как в глупых книжках о честной бедности. Они славные. Но Лара Равель не умела дружить и считала, что облагодетельствованные детишки из фабричных семей обязаны хотя бы говорить ей «спасибо» за все, что она для них делает. Единственным человеком в Городе, хорошо относившимся к Ларе, была Ева Ян. А теперь еще - Стах Рубин. Лара стала добровольной санитаркой в Госпитале, потому что так именно следовало поступить благовоспитанной барышне из хорошей семьи в трудный час. К Станиславу она привязалась вопреки всем тем правилам благопристойности, которым так старательно учил ее отец. Гвардейский штабс-капитан Альберт Равель, не колеблясь, счел бы Рубина крайне неподходящей компании для своей девочки. Рубин был степняком по происхождению, он даже доктором не мог именоваться с полным правом - так, дипломированный фельдшер-самоучка из провинциальной больницы. Который якшается с фабричным сбродом и Укладом. Но Альберт Равель лет пять тому упокоился на кладбище, и теперь никто не мог запретить Ларе поступать по своему усмотрению. Ей было достаточно просто быть рядом. Помогать. Слышать время от времени слова признательности и одобрения. В кои веки она стала ну