ри огнём! Госпиталь переполняли звуки. Они порхали вдоль коридоров и под потолком, возникая то здесь, то там. Отголоски разговоров, глухие стоны, вскрики, детский плач. Звуки висели, точно большое ватное облако, сквозь которое приходилось пробиваться, отчаянно работая локтями. Ряды кресел в бывшем зрительном зале сдвинули к стенам и взгромоздили друг на друга, чтобы освободить место для кроватей - позаимствованных из разоренных частных клиник и двух маленький муниципальных больниц. Гримерки, кабинет директора, бухгалтерская и костюмерная стали приемными врачей и лабораториями. Театр изо всех сил сопротивлялся намерению тех, кого он всегда считал своими очарованными зрителями, превратить его в госпиталь. Со стен на больных недовольно косились гипсовые маски Комедии и Трагедии, под ногами шелестели забытые программки и афиши, в ящиках любого стола вы натыкались на коробочки с засохшим гримом и красками для лица, пудреницы, кисточки и забытые веера, открывая шкаф, обнаруживали затесавшееся меж казенных блекло-голубых халатов кричаще-яркое платье или топорщащий широченные рукава-буфы камзол. Театр не желал натягивать на себя подобающую случаю маску, он хотел оставаться самим собой. Лара ощущала это нежелание, скрытое в множестве досадных мелочей. Считалось, что в Городе подобралась весьма неплохая сценическая труппа, однако Лара Равель не могла оценить их игру по достоинству. Она редко посещала театр и скверно в нем разбиралась. Также как и во множестве иных вещей, привычных для большинства обывателей. Лара редко выходила за порог дома. Сперва - потому что этого не желали ее родители, потом, когда мать и отец умерли - из-за собственного страха перед миром. Она плохо представляла, как нужно вести себя и обществе, что нынче ценится, а что - нет, как выглядит модная одежда и что подобает барышне ее возраста. Лара Равель была серой испуганной мышкой, боящейся громких звуков. Больше всего ей нравилось задергивать все шторы в тихом, пыльном доме, и часами сидеть, забравшись с ногами на диван, читая старинные романы или сочиняя очередное печальное стихотворение. Она была добра глуповатой, бесцельной добротой, которая никак не могла отыскать себе толкового применения. Лара подбирала на улицах брошенных котят и щенков, возилась с ними - но очень скоро они ей надоедали. Зверята портили оставшуюся от прабабушки мебель, кричали по ночам, дрались, требовали еды и внимания - и очень быстро удирали из ее дома обратно на улицу. Она принимала деятельное участие в нескольких благотворительных обществах, но ее подопечные, подростки из рабочих кварталов, не испытывали к ней ни уважения, ни благодарности. - Лара, да не нужно к ним подлизываться и совсем не нужно жалеть их, тем более напоказ, - однажды сказала ей Вероника Ольгимская. - Подружись с ними, и увидишь: они вовсе не такие, как в глупых книжках о честной бедности. Они славные. Но Лара Равель не умела дружить и считала, что облагодетельствованные детишки из фабричных семей обязаны хотя бы говорить ей «спасибо» за все, что она для них делает. Единственным человеком в Городе, хорошо относившимся к Ларе, была Ева Ян. А теперь еще - Стах Рубин. Лара стала добровольной санитаркой в Госпитале, потому что так именно следовало поступить благовоспитанной барышне из хорошей семьи в трудный час. К Станиславу она привязалась вопреки всем тем правилам благопристойности, которым так старательно учил ее отец. Гвардейский штабс-капитан Альберт Равель, не колеблясь, счел бы Рубина крайне неподходящей компании для своей девочки. Рубин был степняком по происхождению, он даже доктором не мог именоваться с полным правом - так, дипломированный фельдшер-самоучка из провинциальной больницы. Который якшается с фабричным сбродом и Укладом. Но Альберт Равель лет пять тому упокоился на кладбище, и теперь никто не мог запретить Ларе поступать по своему усмотрению. Ей было достаточно просто быть рядом. Помогать. Слышать время от времени слова признательности и одобрения. В кои веки она стала нужной, и осознание этого заставило ее выпрямиться, подняв вечно опущенную голову. Она приносила пользу, действительную пользу - утешая, перевязывая, возясь с осиротевшими детьми и перепуганными стариками, разнося лекарства, хлопоча по хозяйству Госпиталя. Сегодня ей удалось совершить невозможное - утихомирить Като Сабурову. Вдова коменданта почти не соображала, кто она и где находится, требовала морфия, грозилась, звала своего мужа, кричала и пугала больных. Лара добилась того, чтобы Сабурову поместили отдельно, просидела с ней всю ночь и часть утра, пока у Катерины не иссякли силы и она не заснула, свернувшись на узком продавленном топчане. Лара накрыла ее штопаным одеялом и отправилась посмотреть, не вернулся ли Стах - поневоле оказавшийся одним из организаторов и управляющих Госпиталем. Заглянула в его импровизированный кабинет, потом в лабораторию. Вчера утром Рубин, чьи эксперименты над созданием вакцины против Песчанки вновь оказались безрезультатными, ушел в Город. Лара всю ночь беспокоилась за него, но сегодня он вернулся. Сидел в темной лаборатории, сложив руки под подбородком, и смотрел на выстроившиеся на столе пробирки и реторты с образцами крови больных. Стах Рубин был немногим старше Лары. Осунувшееся лицо с острыми чертами, темные волосы, увязанные на затылке в жиденький хвостик, непреходящие тени под глазами. Он не обернулся, услышав осторожное шорканье ее больничных тапочек, но окликнул: - Лара, ты? Посиди со мной. - Что-то случилось? - она вытащила из-под стола вращающийся табурет, торопливо присела рядом. - Ольгимского и Сабурова повесили. По распоряжению Инквизитора. Около «Одинокой звезды» утром была стрельба. Как я понял, парни Грифа, которым нечего терять, схлестнулись с ликторами Карающего Бича. - Ой, - испугалась Лара, пропустив мимо ушей новость о перестрелке. - Как же теперь Ники Ольгимская? - Тяжело ей будет, - согласился Стах. - Но я думаю, она справится. Они стойкие, эти Ольгимские. Лара воспитанно промолчала. У нее болела спина, болели ступни и руки до локтей, ныли ободранные пальцы - она не привыкла заниматься тяжелым физическим трудом, а в Госпитале постоянно требовалось что-то перетаскивать, мыть, стирать, кипятить в баках инструменты и грязные халаты - но сейчас ей было хорошо. Она сидела рядом со Стахом и эти несколько минут принадлежали только ей. - Лара?.. - Да? - с готовностью откликнулась она. - Знаешь, иногда мне приходят в голову странные вещи, - медленно проговорил Рубин. - Если б не Чума, я так бы и остался фельдшером на подхвате, который вечерами безнадежно мечтает когда-нибудь выучиться на хирурга, но точно знает, что всех его сбережений не хватит на житье в Столице. Еще год или два - и я бы точно повадился всякий вечер таскаться в «Звезду» и пить твириновку пополам с джином, чтобы похоронить все свои мечты. А ты, чем бы была ты? - Старой девой, дающей уроки музыки, которая терпеть не может своих учеников, - Лара сама не ожидала от себя столь точного и циничного признания. - Скучной, склочной, пугливой и никому не нужной. Да, именно этим я бы и стала, - она нервно сглотнула. - Город умирает, а мы только почувствовали настоящий вкус жизни, - тихо и печально сказал Рубин. - Если б не Песчанка, мы бы вообще никогда не встретились. «Сейчас он меня поцелует, - Ларе показалось, ее сердце подпрыгнуло куда-то вверх, да так и застряло в горле. - Сейчас. Поцелует, а потом захочет бОльшего. Прямо здесь, вон там, на кушетке за ширмой, где он спит. Потому что он прав - нам нечего терять. Может, мы завтра заразимся и умрем. Я никогда не была с мужчиной, никогда, ведь то, что было - оно не в счет, это плохо, скверно и неправильно, пусть папа и уверял, что так он заботился обо мне». Стах и в самом деле повернулся к ней, она видела белеющее пятно его лица с провалами глаз и узкой щелью рта. И та Лара, которой она была, перепуганная домашняя мышка из-под половицы, в страхе выпалила: - Почему ты сидишь в темноте? - Керосин кончился, - удивленно ответил Стах. - Я принесу, - она вскочила, табурет с визгом проехался колесиками по полу. - Лара, не надо. Ус