цию - и вскоре обнаружила, что размеренная круговерть провинциальной жизни с ее мелкими скандалами и незначащими проблемами вполне ее устраивает. Юлия работала преподавательницей литературы в школе для девочек, делала наброски для будущей книги, вела переписку и запрещала себе мечтать о чем-то еще. И вот он, сгоревший привет из прошлого. Хотя гарью пахло не переносном, а в самом прямом смысле слова. В воздухе кружил пепел. Подняв голову, Юлия увидела языки пламени, жадно облизывавшие зеленую крышу Театра. Мимо нее стремительно пробежали один за другим несколько человек, ныряя в арки внутренних дворов. «Поджигатели. Опять Поджигатели!» Когда Юлия, запыхавшись, добежала до Госпиталя, вся задняя часть здания была объята пламенем и любому становилось ясно - пытаться тушить пожар уже не имеет смысла, надо выводить наружу тех, кто остался в фасадной, еще не горящей части здания. Две пожарные команды Города прекратили свое существование в Факельную Ночь, одна из машин, обгоревшая и на спущенных колесах, так и осталась стоять на площади Костного Столба. Перед Госпиталем быстро собиралась толпа. Кто-то орал, пытаясь распоряжаться и организовать цепочку с ведрами от театра до Глотки. Надрывно плакала женщина, выкрикивая чье-то имя и порываясь кинуться внутрь. Ее удерживали за руки. Из распахнутых дверей в клубах дыма выбегали люди, спотыкались на ступеньках, падали, катались по мостовой, пытаясь сбить пламя, кашляя и обливаясь слезами. Со звоном вылетело оконное стекло, в проем впихнули лестницу-стремянку, кто-то полез вниз, оскальзываясь. Разбилось второе стекло, за ним мелькнул силуэт женщины в черном, молотившей руками воздух. Женщина кричала, Юлии показалось, что она узнает Като Сабурову, но, впрочем, она могла ошибаться - за спиной женщины полыхнул огонь, и та исчезла. «Наш театр горит», - Юлия стояла у каменных столбов, обрамлявших вход на Шнурочную площадь, некогда одну из самых красивых площадей Города. Смотрела на дымный столб в вихре искр и не находила в себе сил сдвинуться с места. Пока рядом с ней не заорали, громко, с истерическим привизгом, так, чтобы услышали все: - Хватай ее! Вон она, это она сделала, держите ее, люди! Юлия заполошно обернулась, зная, что в такие мгновения нерассуждающая толпа способна кинуться на кого угодно, на любого, кого огульно сочтут виновным, в кого ткнет палец. Неподалеку от нее стояла Лара Равель, нелепо заботливым жестом прижимая к груди эмалированный бидончик. Остекленевший взгляд сфокусировался на горящем здании. Мир перестал существовать, ведь горел не просто Театр - горели ее нелепые, глупые, робкие мечты. Горели высоким, дымным пламенем. - Лара, беги! - Юлия наконец справилась с оцепенением. Пока толпа еще не разобралась толком, что происходит, у Лары оставался крохотный шанс на спасение - рвануться с места и скрыться, добежать до Сгустка, надеясь, что влияние и здравый смысл Ники Ольгимской пересилят оголтелое стремление толпы расправиться с виновником пожара. - Лара, беги в Сгусток! Лара! - Вон она, Поджигательница! - теперь Юлия увидела и кричавшую - молодую женщину в халате санитарки, оравшую и указывавшую пальцем, но не двигавшуюся с места. На санитарке была низко надвинутая шапочка, но Юлия заметила выбившийся из-под застиранной ткани длинный золотой локон. - Хватайте ее! Лара выронила бидончик, тот покатился, звеня отлетевшей крышкой и расплескивая керосин по мостовой. - Лара! - Юлия сорвалась с места. Ей удалось схватить Лару за рукав и сдвинуть на пару шагов с места, но тут кто-то ударил ее в спину. Юлия пушинкой отлетела в сторону и приземлилась в облетевшие розовые кусты, высаженные по периметру площади, беспомощно размахивая руками и крича. Лара не видела бегущих к ней людей, не видела озлобленных лиц, не видела протянутых рук, готовых убивать. Она смотрела на пожар, и в ее несчастной голове что-то плавилось. Мир причудливо менялся, небо и здания вокруг превратились в нарисованные на черной пустоте. Потёками разноцветных красок они стекали вниз, оставляя Лару посреди беззвучно визжащего ужаса. Она видела своего отца - Альберт Равель стоял посреди площади, обличающее тыча в нее пальцем и скрипучим, въедливым голосом отчитывая дочь: - Когда ты научишься чему-нибудь толковому, Лара? Скверная, глупая, ленивая девчонка. Признавайся, это ты сделала? Ты? Говори правду, или будешь наказана. Где ты была, Лара? С кем? - маленькие глазки обшаривали ее с ног до головы, выворачивая наизнанку, не оставляя места для малейшей лазейки, ни единой капли ее самой. - Отвечай, Лара! - Я не виновата, прости меня, папочка, я больше никогда не буду! - завизжала Лара, выкрикивая слова, что привыкла твердить всю свою жизнь, с того дня, когда научилась ходить и понимать смысл непрестанных отцовских упреков. - Я не буду! Не буду! Не буду!.. Ста-ах! Юлия выпуталась из хватки шипастых кустов как раз вовремя - чтобы увидеть, как Лара Равель исчезает за спинами окруживших предполагаемую Поджигательницу горожан. Люричева зажала себе рот ладонями, но это не помогло - ее все равно стошнило. Укатившийся в сторону пустой бидончик Лары незаметно для всех подобрала девочка-подросток в черном кожаном бушлате до колен и алом шарфе вокруг шеи. Девочка улизнула из общей сумятицы в сквер позади горящего Театра и, прищурившись, всмотрелась в темные очертания Собора, поднимавшегося на другой стороне Глотки. Бидончик она трогательно прижимала к себе, словно любимую игрушку, и нежно улыбалась. * * * Она беспрепятственно вошла в храм - никто не пытался ее остановить или спросить, что ей здесь понадобилось. Да и некому было. Инквизитор, ликторы и Наблюдатели в спешке удалились гасить вспыхнувшую в Дубильщиках заварушку, клерки занимались бумагами. Никем не замеченная, она прошла в правый придел, остановившись перед статуей Богоматери. Ева Ян не умела толком молиться, не знала, как и о чем говорить с высокомерной каменной женщиной. Та все равно бы ее не услышала. Поэтому Ева оставила у подножия статуи свое приношение - кожаный саквояж бакалавра и его тщательно упакованный фонограф. Между ручками саквояжа она вложила конверт с запиской. Конверт был из былых времен, другого ей отыскать не удалось - слащавого розового цвета, с букетиком анютиных глазок. Со смиренным видом стоя около статуи, Ева украдкой огляделась по сторонам. Увидела то, что ей требовалось - низкую приоткрытую дверцу и уводящие наверх ступеньки. Выждала момент и шмыгнула туда, едва не ударившись головой о притолоку. Прислушалась, затаив дыхание - никто не окликнул, требуя немедля вернуться, никто не побежал ей вслед. Витая лестница оказалась крутой и бесконечно длинной. Ева запыхалась, несколько раз остановилась передохнуть. Мимо нее плыли узкие длинные проемы, справа мелькал удаляющийся вниз Город, слева - балки, поддерживавшие купол собора, запыленные фрески, ящики и провода. На маленькой площадке наверху ее встретила еще одна дверца, железная. Ева навалилась на створку плечом, размышляя, что же она будет делать, если дверь заперта. Но та грузно распахнулась, и Ева выбралась на крышу Собора, крытую серыми железными листами. Она все тщательно обдумала. Размышляла всю ночь и под утро поняла, как ей следует поступить. Да, будет очень больно и страшно, но эта заслужила это. Она виновата и должна искупить свою вину. Искупить бесцельную, пустую жизнь, в которой не было ничего - ни любви, ни детей, ни даже привязанностей. Анна Ангел была права в одном: их полуденные чаепития и впрямь были чаепитиями обреченных. Обреченных стать жертвами Чумы и рассыпающимися телами в Ямах. Анна показала ей, чего она стоит на самом деле. Ева шмыгнула носом. Может статься, Даниэль огорчится, узнав о ее поступке. Но, подумав, он поймет. У нее не оставалось другого выхода. Так будет лучше. Она сама подведет все итоги и оплатит свои счета. Оскальзываясь, она прошла по громыхающим плитам к краю крыши. Город лежал под ней - ее Город, хранимый Степью и отделенный от нее течением Горхона. С приземистой красно-бурой, цвета сырого мяса, громадой Термитника в восточной части и безумно-бездумной легкостью Многогранни