звучно визжащего ужаса. Она видела своего отца - Альберт Равель стоял посреди площади, обличающее тыча в нее пальцем и скрипучим, въедливым голосом отчитывая дочь: - Когда ты научишься чему-нибудь толковому, Лара? Скверная, глупая, ленивая девчонка. Признавайся, это ты сделала? Ты? Говори правду, или будешь наказана. Где ты была, Лара? С кем? - маленькие глазки обшаривали ее с ног до головы, выворачивая наизнанку, не оставляя места для малейшей лазейки, ни единой капли ее самой. - Отвечай, Лара! - Я не виновата, прости меня, папочка, я больше никогда не буду! - завизжала Лара, выкрикивая слова, что привыкла твердить всю свою жизнь, с того дня, когда научилась ходить и понимать смысл непрестанных отцовских упреков. - Я не буду! Не буду! Не буду!.. Ста-ах! Юлия выпуталась из хватки шипастых кустов как раз вовремя - чтобы увидеть, как Лара Равель исчезает за спинами окруживших предполагаемую Поджигательницу горожан. Люричева зажала себе рот ладонями, но это не помогло - ее все равно стошнило. Укатившийся в сторону пустой бидончик Лары незаметно для всех подобрала девочка-подросток в черном кожаном бушлате до колен и алом шарфе вокруг шеи. Девочка улизнула из общей сумятицы в сквер позади горящего Театра и, прищурившись, всмотрелась в темные очертания Собора, поднимавшегося на другой стороне Глотки. Бидончик она трогательно прижимала к себе, словно любимую игрушку, и нежно улыбалась. * * * Она беспрепятственно вошла в храм - никто не пытался ее остановить или спросить, что ей здесь понадобилось. Да и некому было. Инквизитор, ликторы и Наблюдатели в спешке удалились гасить вспыхнувшую в Дубильщиках заварушку, клерки занимались бумагами. Никем не замеченная, она прошла в правый придел, остановившись перед статуей Богоматери. Ева Ян не умела толком молиться, не знала, как и о чем говорить с высокомерной каменной женщиной. Та все равно бы ее не услышала. Поэтому Ева оставила у подножия статуи свое приношение - кожаный саквояж бакалавра и его тщательно упакованный фонограф. Между ручками саквояжа она вложила конверт с запиской. Конверт был из былых времен, другого ей отыскать не удалось - слащавого розового цвета, с букетиком анютиных глазок. Со смиренным видом стоя около статуи, Ева украдкой огляделась по сторонам. Увидела то, что ей требовалось - низкую приоткрытую дверцу и уводящие наверх ступеньки. Выждала момент и шмыгнула туда, едва не ударившись головой о притолоку. Прислушалась, затаив дыхание - никто не окликнул, требуя немедля вернуться, никто не побежал ей вслед. Витая лестница оказалась крутой и бесконечно длинной. Ева запыхалась, несколько раз остановилась передохнуть. Мимо нее плыли узкие длинные проемы, справа мелькал удаляющийся вниз Город, слева - балки, поддерживавшие купол собора, запыленные фрески, ящики и провода. На маленькой площадке наверху ее встретила еще одна дверца, железная. Ева навалилась на створку плечом, размышляя, что же она будет делать, если дверь заперта. Но та грузно распахнулась, и Ева выбралась на крышу Собора, крытую серыми железными листами. Она все тщательно обдумала. Размышляла всю ночь и под утро поняла, как ей следует поступить. Да, будет очень больно и страшно, но эта заслужила это. Она виновата и должна искупить свою вину. Искупить бесцельную, пустую жизнь, в которой не было ничего - ни любви, ни детей, ни даже привязанностей. Анна Ангел была права в одном: их полуденные чаепития и впрямь были чаепитиями обреченных. Обреченных стать жертвами Чумы и рассыпающимися телами в Ямах. Анна показала ей, чего она стоит на самом деле. Ева шмыгнула носом. Может статься, Даниэль огорчится, узнав о ее поступке. Но, подумав, он поймет. У нее не оставалось другого выхода. Так будет лучше. Она сама подведет все итоги и оплатит свои счета. Оскальзываясь, она прошла по громыхающим плитам к краю крыши. Город лежал под ней - ее Город, хранимый Степью и отделенный от нее течением Горхона. С приземистой красно-бурой, цвета сырого мяса, громадой Термитника в восточной части и безумно-бездумной легкостью Многогранника в западной. Крыши, улицы, перекрестки, площади - все, что она знала в жизни, все, что видела. Театр-госпиталь горел, около него мельтешили людские фигурки. Ева равнодушно проследила за их перемещениями, отвела взгляд. Лучше она будет смотреть на Многогранник, парящий в небе, отрицающий законы природы. Степняки говорят, чтобы здание стояло долго и прочно, оно должно обладать душой. Душой и жизнью, которыми с ним добровольно поделится кто-то из живущих. Может, Собор захочет принять к себе ее душу? Может, тогда жестокий Господь Инквизитора услышит и протянет свою длань - чтобы простить и спасти их затерянный среди бескрайней степи городок? - Я всего лишь хотела любить, - произнесла Ева Ян, обращаясь к миру вокруг. И сделала шаг. Глава 16. Оспина: Вопросы веры. Общими усилиями Бурах и Миши соорудили из сдвинутых ящиков и набитых травой мешков в углу Логова Браги подобие кровати. Гаруспик перенес туда Оспину и попытался уложить, но степнячка тихим шепотом заявила, что сидя чувствует себя лучше и настояла на своем. Голос постепенно возвращался к ней, но струпья не исчезли и ничуть не уменьшились. В остальном она чувствовала себя неплохо - как человек, приходящий в себя после полной анестезии и тяжелой операции. Миши вскипятила для нее на муфельной печке травяного настоя. Оспина крохотными глоточками пила его, медленно поворачивая голову и озираясь по сторонам, словно все предметы вокруг стали для нее внове, и она с трудом вспоминала их названия. Последним ее воспоминанием было - она идет к Термитнику, на нее накатывает черное облако. Она хотела знать, что с ней произошло. Бурах, помявшись, рассказал - предъявив в доказательство склянку из-под духов, на донышке которой оставались две или три капли крови. Теперь Оспина сжимала флакончик в руке, упрямо не желая с ним расставаться. И думала, думала, думала - хмурясь, беззвучно шевеля губами в белесом налете. Бурах уже начал тревожиться - может, растворенный в ее крови состав оказал необратимое воздействие на психику женщины? Оюн и Тая вернулись без мальчишек - те замешкались подле Театра, поглазеть на пожар и узнать, чем все закончится. Старейшина, увидев вполне живую Оспину, остолбенел на пороге. Тая прыгала рядом с ним, вереща: - Я же говорила тебе, я говорила, а ты не верил! Она живая! - И это не похоже на ремиссию, - вынес решение Бурах, отрываясь от своих записей. - Я не могу снять точные показания, но, насколько я могу судить - она почти в порядке. Больше всего он сожалел об отсутствии микроскопа. Микроскоп имелся у Данковского, и Данковский же разработал методику, позволяющую выделить из крови возбудителей болезни и полюбоваться на них под стеклом препарата. - Этого не может быть, - наконец выдавил Старейшина. - Но это есть, - гаруспик пожал плечами. Он сам толком не понимал, что сделал. Может, к науке и в самом деле прибавилась капелька чуда - чуда, о котором он говорил Инквизитору. Чуда, явившегося по желанию подростков, которым так хотелось увидеть небывалое исцеление. - Оспина, ты как? - Не так хреново, как нынче утром, - пробормотала женщина. - Может, даже жить буду. Только на кой?.. - Неблагодарная, - менху закрыл исписанную тетрадь. - Могла бы хоть спасибо сказать. Наверное, он должен был испытывать законную гордость ученого при мысли о том, что ему удалось создать невозможное. Однако вместо гордости его переполняло недоумение. Дурное ощущение занятий шарлатанством - как странствующие зазывалы, продающие доверчивым обывателям микстуры из натурального рога единорога и чешуи василиска, гарантированно излечивающие любые болезни. У эксперимента не было научного обоснования. Были случайность и загадочный компонент, подаренный Таей. Итог: несколько пробирок с якобы панацеей - чьи чудодейственные свойства не мешало бы проверить еще на ком-нибудь из зараженных. И был сгоревший Госпиталь - где укрылось изрядное число здоровых горожан, рассчитывавших, что тщательное соблюдение карантина не позволит Песчанке завладеть ими. Что ж, они погибли не от болезни, а от огня. Надо срочно выяс