сь наткнуться на Еву, бьющуюся на полу в агонии Песчанки. И он ничем тогда не сможет ей помочь. У него нет ни шприца с морфием, чтобы облегчить ей путь на ту сторону жизни, ни порошочка, способного одолеть Чуму. Евы не было. Одежда и прочее имущество бакалавра аккуратными стопками лежали на постели. Фонограф, записи и Тетрадь пропали. Особняк выглядел чистым и пустым, а когда Данковский сунулся в тайник Евы - плохо прибитая половица в комнате для рукоделия - то нашел там шкатулку с ее безделушками. Значит, не ограбление, да и какой сейчас смысл грабить? Ева навела в доме порядок, забрала фонограф и Тетрадь, и ушла. Куда? Не к Анне же Ангел? Бакалавр в растерянности топтался посреди маленькой гостиной Омутов. Всего сутки назад Ева принимала здесь своих гостей, вон в буфете стоит недопитая ими бутылка вина. Теперь Ева пропала. С ней могло случиться все, что угодно. Она могла попасть под случайный выстрел во время заварушки около «Одинокой звезды». Могла подцепить Песчанку, потерять сознание и свалиться в канаву где-нибудь по пути из продуктовой лавки. Но зачем она прихватила с собой фонограф? Боялась оставить дома? Или отправилась искать его, Данковского, чтобы вернуть ему то, что прежде составляло смысл его жизни? Мечта написать исследование о таинственном и страшном заболевании, книгу, последняя часть которой будет посвящена методам излечения Чумы. - Ева, - в растерянности произнес Даниэль. В тишине особняка имя звякнуло надтреснутым колокольчиком. Глухо и размеренно отбили часы. Восемь вечера. Данковский понял, что не может, не хочет оставаться здесь. В доме, лишенном души, опустевшем без своей хозяйки. Он нашел листок бумаги, нацарапав записку в надежде, что расстроенная Ева осталась переночевать у кого-то из подруг и завтра утром вернется. Да, убеждал он себя, именно так она и поступила. Унесла фонограф и тетради, чтобы не оставлять их в пустом доме - вдруг заберутся мародеры. Или уцелевшие Поджигатели швырнут бутылку с горючей смесью в окно. Даниэль писал, что заходил и не застал ее дома, что непременно вернется завтра - и что им нужно поговорить. Пусть она не обижается на него. Он не станет ни в чем ее обвинять. Она взрослая женщина, он не вправе указывать ей. Записку он оставил на видном месте - за оправой висевшего в прихожей старинного зеркала. Мутная поверхность отразила его - ссутулившегося, с потемневшим, осунувшимся лицом и запавшими глазами, под которыми набрякли коричневые мешки. Давно не мытые волосы слиплись, модно подстриженная челка висела неопрятной сальной прядью. В этом человеке никто бы не признал молодого блестящего ученого из Столицы. Этому человеку было под пятьдесят, он устал, его прежние идеалы потеряли смысл, он утратил веру в рациональное и начинал склоняться к тому, чтобы, как та девочка из сказки, поверить в необъяснимое. Даниэль покинул Омуты, тщательно прикрыв за собой дверь. В городе было тихо. Ни перестрелок патрулей Добровольной дружины с мародерами, ни пожаров, ни криков. Так тихо, что звенит в ушах и становится жутковато. Бакалавр пересек мост через Глотку, быстрым шагом, почти бегом, миновал пустой Променад, свернув за облетевшим сквером на юг, к Утробе. Он рассчитывал дойти до дома Люричевой, расспросить, не знает ли она о Еве и попроситься на ночлег. Если Юлия откажет, можно рискнуть и забраться в какой-нибудь из пустующих домов. Он обогнул темную громаду опустевшего Сгустка, поравнялся с выходившим окнами на набережную Жилки нарядным двухэтажным флигелем, где прежде обитала Капелла. Остановился, заметив пробивающиеся из-за плотных штор лучики света. Где-то забрался в дом? Или Капелла вернулась в родовое гнездо? Капелла, оставшаяся круглой сиротой - и формальной наследницей огромного состояния Ольгимских. Влад был прав, упоминая семейные счета и деловые связи Ольгимских - деньги, крутящиеся в банках страны, никуда не денутся, несмотря на эпидемию в Городе. Деньги ждут своего часа, ждут подписей преемников, чтобы перейти в новые руки. Бедная девочка. Должен ли он заглянуть в Сгусток и сообщить ей об участи брата? Даниэль поднялся на крыльцо в две ступеньки, подергал бронзовое кольцо, продетое сквозь нос бычьей головы. Заперто. Вот будет здорово, если он сейчас нарвется на мародеров, шарящих в особняке. И все же он постучал, не придумав ничего получше. За дверью почти сразу зашебуршились, настороженный голос подростка окликнул: - Кого там несет? - Это Данковский, - назвался бакалавр. - Я... я разыскиваю Ники Ольгимскую, Капеллу. Она дома? Могу я с ней поговорить? Из-за толстой дверной створки вновь донеслось неразборчивое шушуканье. - Вы один? - Да, - откликнулся Данковский, услышав лязганье вытаскиваемого из скоб засова и щелканье отпираемого замка. Дверь приоткрылась, в грудь ему уткнулось длинное, блестящее вороненым железом дуло охотничьего ружья. Затем из темноты холла высунулось бледное пятно лица. Мальчишка, кажется, из шайки Хана, подозрительно осмотревший бакалавра и попытавшийся заглянуть ему за спину. Убедившись, что Данковский и в самом деле один, караульный отвел ствол в сторону, позволив незваному гостю пройти внутрь. Дверь тут же захлопнулась, оставив их в полутьме. Второй из несших дозор подростков принялся торопливо опускать засовы на место. - Где вы таким добром разжились? - удивился Данковский, обратив внимание, что дети стерегут особняк отнюдь не с подержанными армейскими карабинами или дешевыми духовыми ружьями для охоты на птиц. - Места знать надо, - с оттенком превосходства хмыкнул подросток. - Капелла и остальные наверху, в гостиной. Идите тихо. Не мешайте им. Недавний погром в Сгустке не коснулся флигеля Ольгимской-младшей. Лиловый ковер на лестнице цел и не изорван в клочья, цветы в нишах выстреливали во все стороны тонкие зеленые листья и голубые соцветия. Бакалавр поднялся на второй этаж - невольно пытаясь ступать на цыпочках, что было довольно-таки затруднительно проделать в тяжелых и высоких сапогах. Дом переполняло напряжение, но не угрожающее напряжение сгустившегося воздуха перед грозой, а нечто иное, бодрящее, неуловимо кружившееся в воздухе. Так ранней весной после затянувшейся и холодной зимы глаз безуспешно пытается отыскать на черных ветвях первые признаки пробивающейся зелени, но замечает только смутную прозрачную дымку, и ощущает не аромат распускающихся цветов, но призрак грядущего запаха. Даниэль толкнул дверь гостиной Ники - та открылась без малейшего скрипа. Он увидел теплое мерцание свечей, расставленных на полу и низком чайном столике. Уловил присутствие детей, рассевшихся на диванах и брошенных на пол подушках, их дыхание и приглушенное перешептывание. Услышал монотонный, завороженный собственной повестью голосок Спички, первого признанного сказочника городской детворы: - ...Поезда приходили туда, но обратно не возвращались, и больше никто никогда их не видел. Машинисты боялись водить составы, и жадные торговцы решили заключить с Дочкой Ночи договор на крови. Теперь, когда поезд приходил на станцию, в полночь на крышу паровоза взбирался степной колдун. Номарх, обученный машинному делу - глухонемой, с длинными пальцами и острыми зубами. Он простирал руки свои над спящей Степью, заклиная духов и древних, спящих богов, чтобы земля не гневалась на тех, кто увозит прочь шкуры и мясо ее погибших детей. Степь рыдала под стальными рельсами, располосовавшими ее на части, цепями сковавшими ее свободу. Огромные черные звери выходили из мрака, мчались рядом с поездом, глотая сыпавшиеся из трубы огненные искры. Сотканные из лунного света и одиночества Дети Степи склоняли рогатые головы к вагонам, прощаясь со своею плотью и кровью, переступали через локомотив, рыча в бессильном гневе, не смея тронуть поезд, защищенный силой заклятий степного номарха. Так ехали они до самого утра. Когда же наступал рассвет, звери с воем исчезали в Степи, а колдун слезал с локомотива и тайными степными тропами возвращался в свое стойбище. В новолуние же наступал срок исполнения договора между торговцами и Дочкой Ночи. Колдун входил в город и уводил с собой че