Именинница Лена Алисова вдруг расплакалась и убежала в другую комнату, Леонид пошел за ней, чувствуя свою поэтическую вину, но причина оказалась не в нем, а в брате. Лена призналась, что давно и безответно любит Николая. Она спросила Леонида, почему Николай так равнодушно жесток к преданным ему людям... Не только к преданным, но и к родному брату, подумал Леонид, что объединило его с Леной. Они горячо выговорились о Николае, на душе полегчало, вернулись за стол, хряпнули еще по одной, потом второй, созрел момент - компания хором грянула цыганщину, раздвинули столы, начались пляски...
Кто-то погасил свет и Ляля в танце крепко прижалась к Леониду. Он коснулся ее лба губами, а она запрокинула лицо навстречу... Леонид вроде бы несвязно вспомнил ту, в метро, что глянулась...
Глава девятая
- Ой, Ле-о-онид Николаич!.. - обрадовалась ему на следующий день Ляля и по-дружески обняла его. Он хотел ее чмокнуть в щеку, а попал в гладкую нежность шеи, пахнущей свежим теплом.
Ляля замерла и они постояли так - едино - мгновение, не больше - длиною в вечность и потому его хватило, чтобы у Леонида закружилась голова. Как в танце.
Время шло, а танец танцевал, кружился, раскручивался по спирали вверх. Наяву Ляля и Леонид работали рядом, встречались каждодневно, но в памяти она бесцеремонно и властно являлась Леониду, совсем нежданно, в середине разговора с кем-то, Леонид замолкал, замолкал и собеседник, ощущая что на Леонида что-то нашло. Что-то необыкновенное. Не обыкновенное...
Она вспоминалась Леониду резко, как вспышка, словно всполох фейерверка в небе, когда на мгновение вздрагивает от пронзительного света весь купол, или как слепящий свет фар встречной машины, вылетающей в ночи из поворота. Виделась картинка, но будто боковым зрением: нога, закинутая за ногу и в ритм легких качелей носка туфельки-лодочки подрагивание края платья на голом круглом колене. Ее веселая улыбка, ее тягучий голос, когда она звала к телефону: "Ле-о-онид Николаич!.." Вечно открытые двери их комнат соседствовали друг напротив друга и когда она выходила в коридор, он видел ее всю: высокую, стройную, а когда он шел коридором, то видел ее светлую, склоненую над книгой или маникюром голову.
Воспоминания-вспышки обжигали Леонида, он физически ощущал их, да, ему было больно и он знал, что боль зовется ЛЮБОВЬ.
Годы придали иной смысл, иное ощущение вечному понятию - Леонид уже давно осознал, что истинное чувство столь же остро, как и нетерпеливо, не признает оно иного, кроме ненасытной жажды получить "да" - улыбкой, фразой и улыбкой, и фразой, и тоном, каким сказана фраза, и касанием... А когда "нет" или чудится, что "нет", тогда прощай разум и здравый смысл.
Когда-то Леонид прочитал английский роман Агаты Кристи. Нет, совершенно неожиданно не детектив, не загадочные убийства распутывала знаменитая Агата, а развязывала узелки и сплетения чувств женщины, что полюбила, да безответно, как Лена Алисова, и никак не может избавиться, никак не может справиться со своей... "обузой". Роман так и назывался "Обуза". Ноша... тяжесть... кладь... бремя... Обуза. Героине в конце концов удалось совершить "убийство" своей любви, она успокоилась и потекла мерная жизнь, пока не обнаружилось, что живется скучно и серо в ожидании неминуемого - старости и смертного часа. Кончилось тем, что героиня встретила героя и последняя фраза романа была началом новой истории: "...и она с радостью ощутила легкую поначалу тяжесть обузы."
Леонид был старше героини Агаты лет на тридцать, женат, он с печальным ужасом понимал, что жизнь его неудержимо катится только вниз по склону, под откос, что тем круче, чем дальше и "обуза", не ведающая возраста, явилась, увиделась ею, стройной и уж тут выбирай: задавить "обузу", как цветок каблуком, или дать цвести и в дурмане жить, как с открытой раной.
Влюбленный, влюбленные отличимы в толпе - им не спрятать ореола сияющих глаз, беспричинных улыбок, легкости и стремительности телодвижения, когда голос наполнен обертонами радуги, а щеки палит румянец. К этим уже неоднажды пережитым ощущениям у Леонида добавилось совершенно новое. Поначалу: слава Богу, открыта еще душа детской радости первоощущения жизни! А уж потом обожгло: ох, похоже, в последний раз и уже никогда не будет. Словно привкус острой приправы, дарящий двойную жажду, уже ничем неутолимую.
Ничем.
И никем.
Неделей позже Леонид приболел не гриппом, не простудой, а болезнью уже типично стариковской - прыгнуло давление, медленным кругом ехала голова, полная гулкой пустотой и тупым буханьем в затылке. Леонид позвонил "дяде Коле", тот добродушно хмыкнул - пить меньше надо и тут же посетовал, что надо бы предупредить Юрия Сергеевича, шофера Юру, чтобы тот не заезжал за Леонидом. Леонид болезненно вспыхнул - что же ты, Коляныч, не чуешь, что я еле двигаюсь, но сдержался и сам перезвонил Юре.
И на неделю ушел с поверхности суетливой жизни, как камешек булькнет по глади воды и мягко опустится на дно чистой заводи. Так и Леонид в первые два дня, словно веки смазали липкой дремой, не мог разлепить глаза, на третий - читал, не особо вникая в смысл кем-то написанных фраз, на четвертый полез в свои старые записи и еще два дня писал, правил и даже вышли строки:
Потянуло на стихи,
словно утром после сна
отпустил Господь грехи
и опять в душе весна.
Ясен воздух, солнца луч
передразнит блеск ручья,
пробиваясь из-за туч
утоли мою печаль,
ибо гол и сер пейзаж
и прощальна неба просинь
наземь скинула витраж
разноцветных листьев осень.
Была в этих строчках по разумению Леонида радость выздоровления. Полнокровие жизни вернулось к нему.
Леонид Долин долго сидел за столом, чуткий, как чуток композитор, вслушивающийся в гармонию зазвучавшей вдалеке музыки, безразличный, как безразличен влюбленный насмерть перед лицом чужой красоты, и усталый, как путник перед дальней нелегкой дорогой.