– Что ты маешься с утра, Боря? Замужем она, забудь! Муж любит ее, ревнует страшно. Не лезь!
– А она?
– Что она?
– Она мужа любит, тетя Надя?
– А уж это тебя не касается. Ребенок у них. Сам-то ведь невесту в городе оставил, так?
– А? Да, Лизу.
– Вот и возвращайся к ней. А Любаву не трогай. Она сирота. Родители рано ушли, царство им небесное, ей и двух лет не было. Сначала Анфиса, а через год и Мирон, брат мой. Росла Любава у меня. Так что, она мне, как дочь. В обиду не дам!
– Да разве я смогу ее обидеть? Я люблю ее.
– И думать не думай! А обидеть каждый может. Она ведь как ангел, чиста душой. Слово худого ни про кого не скажет. Жалеет всех. Вот и замуж пошла, отказать не посмела. Любит муж ее, еще раз тебе говорю. А коли ребенка решилась родить, то и она его тоже любит.
Махотин упрямо покачал головой.
– Пусть она сама меня прогонит.
Надежда Федоровна вздохнула.
– Видела я вас, шла за вами до самого Любавиного дома.
– Я и не заметил!
– Еще б ты заметил! Для тебя, Боря, это блажь. Пройдет, как домой вернешься. Женись на своей городской невесте. Не порть Любаве жизнь. А я ей сажу, чтобы пока ко мне не ходила. И ты к ее дому не ходи.
Махотин прожил оставшиеся три дня, как в бреду. Особенно худо ему было по вечерам. Надежда Федоровна отпаивала его домашней наливкой, и только так он засыпал. А через три дня он вернулся в город. Лиза-то как все разу поняла! Он, вроде, и не говорил ничего. Сказал коротко «к свадьбе готовься». Засветилась вся, обрадовалась. А потом глянула так внимательно, прямо в глаза. А он возьми, и отвернись! И все. Сразу сникла, страшненькая такая стала, смотреть было больно. И жалко. «Уходи», – процедила глухо. Вышел за дверь, и с груди как жаба спрыгнула. Легко стало, светло. Даже стыд куда-то делся. Утром он уже в Кротовке был, около дома Надежды Федоровны. Она, как увидела его из окошка, выскочила за калитку и, оглядываясь тревожно, в дом затащила. Замахнулась было кулаком сжатым, да в бессилии руки опустила. Головой на занавеску показала. У него сердце тогда чуть из груди не выпрыгнуло: сразу догадался – там она. Шагнул шаг, тряпку отдернул в сторону. А ноги к полу приросли. Ничего не видел, только глаза ее широко раскрытые, темные омуты. Сама к нему шагнула. Упала на грудь, телом теплым от предутреннего сна прижалась, слилась с ним воедино. Сколько они так стояли?!..
Махотин резко остановился. Перед глазами словно стена выросла, в груди холодно, а тело в жар бросило. И ноги не идут. Опять! Стоило ему только о ней вспомнить, как он терялся. В мире проклятом, без нее уже который год, места себе не мог найти. Уж дочери их, Ларочке, двадцать два, а он и ей будто простить не может, что не сгорела она тогда с матерью в том безумном огне. Никто бы тогда так не напоминал ему о ней, Любаве. У Ларки глаза матери, такие же бездонные, губки полные, брови вразлет, а нет в ней красоты внутренней, не светится она, как мать. Недобрая она, Лариса, расчетливая на ласку. Выгодно – поможет, откроется вся. Нет – так ежом встретит. Ему, отцу, иногда от нее убежать хочется. Если б не похожесть лицом, подумал бы – не их с Любавой это дочь!
Елена сидела на крыльце, словно поджидая Махотина. «Нет, не меня она ждет. Весточку хоть какую про сына, извелась, видно, вся!» – он толкнул незапертую калитку.
– Здравствуйте, Елена Ивановна.
– Добрый день, – еле расслышал Махотин.
– Лена, можно так вас называть?