Он не мог даже предположить, что для кого-то все эти красивые слова -пустой звук, и даже их живые жизни – всего лишь мертвая цифирь в сухих сводках. Всегда у нас потери исчислялись экипажами, расчетами, батальонами, полками, а когда и армиями – "бабы еще нарожают"… Это деды именно этих солдат запечатлены на первых кинолентах о Красной Армии: идут в лаптях и онучах крестьянские парни, "сыны трудового народа", идут обреченно на убой за чьи-то "идеи" – против таких же малограмотных парней, с таким же выражением смирения и жертвенности на простецких, скуластых, беспородных и вовсе не "интеллигентных" лицах, и там и там – те же "пскавския" да "пенза толстопятая", с такими же разнокалиберными ружьями на плечах, гнали их, сердешных, тогда друг против друга на убой, как скотину, гонят и сейчас… Что изменилось? Опять борьба "идей" закончилась войной людей.
И вот – опять те же лица с тем же выражением обреченности, те же устаревшие "стволы", к которым и патронов-то как всегда в обрез, те же куцые зипунишки-бушлаты, сейчас, правда, новенькие, но на рыбьем меху – Россия, бедная моя Россия!.. Твоим "новомученикам", как баранам, поотрезали головы, а их канонизировали, и теперь они вроде как "заступники" – какие же они заступники?! А всякие "затворники" и "столпники", которые по сорок лет просидели в теплых кельях или зачем-то простояли на "столпах" – а кто-то их кормил все это время, – что это за "угодники"?! Народ, готовый всех "понять" и у всякого просить прощение неизвестно за что – разве достоин такой народ уважения?
Вот нацмены и восстали. Посчитав, что народ, который надували десятки раз всевозможные проходимцы и который готов "одобрять" кого угодно, лишь бы дали бутылку водки да посюсюкали, – такой народ не имеет права на существование. И сразу же на племена, которые считают доброту проявлением слабости и из всех методов убеждения на них действует лишь огнестрельное оружие, – сразу же на те племена пролился "зеленый" дождь и под свое крыло их взяли всевозможные "некоммерческие фонды". И вот – результат…
Рота уходит на небо. Строем. Один за одним…
Но солдат наш не изменился. Мир спасет простота. А Россию – русский солдат. Но, видно, не пришло еще время. Но оно придет. А пока… пока время скорбей, то есть – время приобретений. Ведь это только у глупых сердце в доме веселья, у мудрых – в доме плача…
Огненная, трескучая вьюга гудит вокруг, грохочет, воет по этим черным, ледяным горам. И, вал за валом, ползут, наседают, валят "звери", в самом деле как обезумевшие, обложенные волки. И уходят, уходят наши солдаты, деревенские, в основном, парни, у которых, у каждого, есть где-то мать, родные и близкие. Ребята умирают молча, без малодушного нытья и патетических выкриков. Да, у нас есть не только плакальщики и нытики, но есть еще и те, кто способен хорошенько дать по зубам. И таких – много!
Вот… вот еще двое душ отлетело. Миг – и кончился путь, и ни сына уж, ни дочки… Еще в двух семьях забьются матери в крике, заламывая руки и раздирая одежды, а у отцов на висках засеребрится иней. Усатый Павлуха и Вован с казачьим "шевелюром". Один электромонтер, другой – тракторист. Оба с глухих хуторов, где не было даже десятилеток и где все девчонки после восьмилетки срывались в города, потому ребята и не переписывались ни с кем, не нашлось для них невест. Оба "старики" и оба сержанты – ох, и натерпелся же от них Егорка-салажонок, особенно от Вована. Ну так на то она и служба… Сейчас он им обоим закрыл остекленевшие глаза, чтоб не сыпалась в них земля и снежная пыль и каждого ощупал на предмет оставшихся гранат и неотстреленных магазинов. Не обижайтесь, ребята, на нас, что пока еще живы, а лучше подождите нас ТАМ, согрейте местечко.
Эх, Егорка! Видно, с минуты на минуту подойдет и твоя скорбная очередь. Правду говорят: не называй человека счастливым, покуда он жив; просто ему пока что везет. Но "везенье" – дело зыбкое… Вишь, как прут! Чачакают самопальные чеченские "Борзы", лают итальянские "Беретты", да бубнят румынские "Калаши", бухают арабские "Рашиды" и стрекочут израильские "Галилы" – словно весь мир против нас ополчился. Прут и прут, и будто переводу им нету! Да, похоже, не нянчить тебе своих деток, Егорша. Какой-нибудь миг и все – рядовой Стрижов был солдатом… Заплачет, забьется в крике, проклиная вдовью судьбину, твоя рано поседевшая мама, а любимая Вика, когда узнает, зарыдает, вырвет из своих пышных каштановых кудрей клоки, расцарапает опухшее, в слезах, лицо, поплачет, погорюет, поубивается, а потом, весенним сиреневым теплым вечером, отопрет кому-нибудь заветную свою калитку в саду. И лишь иногда, когда уже выйдет замуж за парня, который будет похож на тебя, станет накатывать на нее беспричинная вроде, неясная для мужа тоска и печаль, – это когда ей будешь сниться ты, несчастный Егорка, щуплый воин с тонкой шеей, сидящий сейчас, в новом, но уже порядком замызганном бушлате, за бруствером и экономно посылающий одиночные, смертельно закрученные пули в черноту вьюжной ночи, – лишь затвор хлестко лязгает. Своего сыночка Вика наречет твоим именем, и мужа иногда во сне будет называть "Егорушкой". Не попомни же ей зла, солдат. Живым – живое… Ведь любить до самой смерти она будет тебя, тебя одного. Эх, рано ты уходишь, Егор. Очень рано. Но все-таки троих… нет, теперь уже четверых "зверей" уносишь с собою.