— Иваном меня зовут Масловым, я привез вам поклон из Алапаевска от вашей кумы Масловой Глафиры Гавриловны.
— И чего?
— Как чего? — опешил Иван. — Откройте, пожалуйста.
— Зачем?
— Ну как зачем, я же к вам ехал. — Петрухин кум гостю был определенно не рад, но вот Ваньке деваться было некуда. Да и темнело уж, а по нынешним временам в незнакомом городе не то что ночью, и днем-то боязно. Вот и пришлось ему уже второй раз за день кланяться.
— Евграф Никанорович, сделайте такую милость, откройте, двое суток в поезде трясся, шутка ли. Хоть бы отдохнуть с дороги.
— Отдохнуть. Небось еще и жрать запросишь, — совсем уж грубо бросили из-за двери, и Иван опять обиделся, но прочь не ушел. Громыхнул засов, и дверь наконец-то распахнулась, выплеснув на крыльцо слабый желтый луч света. — Ладно уж, заходи.
Иван шмыгнул в дверь, пока Петрухин кум не передумал, и сразу же из темных сеней шагнул в светлую избу. Вот это да! А Евграф Никанорович, оказывается, не бедствует. Иван с любопытством огляделся. Небольшая комнатка была обклеена обоями и обставлена мебелью, какую Иван видел у богатого купчины одного в Алапаевске, которого они с мужиками по приказу Абрамова арестовывать ездили. И то у того поскромнее было. Иван внимательно, с любопытством оглядывал кумовы хоромы. У стены за печкой стоял диван, а еще были кресла, и столы маленькие круглые, и большой стол со стульями. Стулья тоже не абы что, а с витыми спинками и мягкими сиденьями, шелком обтянутыми. Красота! Фикус в кадке у окна, и буфет, и еще чего-то. И даже лампочка посреди комнаты имелась электрическая, под тряпочным колпаком с кистями. О как. Правда, сейчас комната освещалась обычной свечой.
— Ну чего выпучился, не видал, как люди живут? — раздался из-за его спины недовольный каркающий голос хозяина. — Хозяйская это обстановка. Хозяин мой, когда уезжал от совдепов, все мебеля побросал, а мне сказал — бери, Евграф, что нравится. Все одно пропадет. Сказал, а сам в Париж укатил, а может, еще куда. Пес знает. Ладно, садись вон на стул, только не напачкай, — велел он, и сам устраиваясь за столом. — Так, значит, от Глафиры? Ну как она?
— Хорошо. В июне у них с Петрухой дочка родилась. А я брат Петрухин, мужа ее брат, — не видя одобрения на лице Евграфа Никаноровича, суетился Иван. — Они вас частенько вспоминают, поклон вот шлют.
— Э-эх. Сделаешь так-то вот доброе дело, а потом и наплачешься, — ни к тому ни к сему проговорил Евграф Никанорович и вздохнул. — Много вас братовьев?
— Нет, двое.
— Это хорошо. Глафира-то мне троюродная племянница, седьмая вода на киселе, а в тот год, когда мальца ее крестили, мы с хозяином как раз в Алапаевск по делам приезжали, и вот дернуло с дури да от скуки в гости к Глафире припереться, а тут крестины. Дядя Евграф, будь крестным да будь крестным, — передразнивая бабий голос, заголосил Евграф Никанорович. — Согласился, куда деваться. А теперь вот чувствую, наплачусь.
Ванька, выслушав хозяина, что ответить, не нашелся, да и есть очень хотелось, мысли все как-то вокруг ломтя хлеба крутились. Хозяин тоже помалкивал, тишина стояла в избе, слышно было только, как ходики в углу постукивают.
— Ладно, — сказал, наконец, Евграф Никанорович. — Тебя зачем в Екатеринбург принесло? Чего дома-то не сиделось?
— Так просто, — замялся Иван. Он в поезде пока ехал, думал, что Петрухиному куму соврать, если спросит, зачем пожаловал, а сейчас что-то все из головы вон. А хотя… — Работы в Алапаевске нет, жить нам с маманей нечем, вот и приехал, думал, может, тут где устроюсь.
— Работы нет? — переспросил, цепко глядя на Ваньку, хозяин. — Ты ври, да не завирайся. Я вранье за версту чую, служба у меня была такая, людей различать. Небось с большевичками спутался да накуролесил, пока они в силе были, у тебя вона все на роже написано. Я таких, как ты, молодых дураков насмотрелся, с красными повязками, с наганами да с гонором. А где они теперя? По тюрьмам сидят, а то и вовсе в расход пустили. У меня вон сосед тоже ходил, нос задрав, все грозился, что меня как буржуйского подпевалу да холуя к стенке поставит, ну? И где он теперь? То-то. Только мать слезами умывается, ей что? Кто бы ни был, а все дитятко, — вздохнул Евграф Никанорович. — Ну так чего приперся?
— От белых, — решил не финтить Ванька, пока на улицу не выставили. — Я Романовых охранял, пока те не сбежали, с рабочими с нашего завода. А что делать-то, там хоть жалованье было да харчи иногда подкидывали, — поспешил он на всякий случай оправдаться.
— Пока не убежали, говоришь? А слухи ходят, что не бегали они никуда, а комиссары их в расход пустили. У нас ведь тут тоже следствие завели, ловят помаленьку всяких, кто просто охранял, — с ехидцей заметил Евграф Никанорович.