— А хотите, я буду писать вам письма? — вдруг сказала она, и я не поняла, где тут ударение — на слове "я" или на слове "письма". На самом деле уже потом я догадалась, что всё поняла в ту же секунду — мне просто не хотелось обломаться. Никому не приятно обламываться…
— Зачем? — тупо спросила я, точно у меня из мозгов выветрилось всё, кроме этого проклятого слова.
— Ну, — нерешительно начала она, — я люблю писать письма…
— Хочу, — сказала я — быстро, чтоб она не успела передумать.
Наверное, со стороны это выглядело глупо — глупее просто некуда. А я была похожа на ту девочку, стоящую у витрины магазина с игрушками, которой только-только стукнуло десять, и — вот чудо — на сей раз у отца точно-преточно есть деньги на вон ту куклу, и на эту, и даже на смешного мишку с милым розовым бантом…
— Только… Я хотела вам сказать… Вам не надо больше приходить сюда, — вдруг тихо сказала она.
Мне показалось, что передо мной только что шарахнули об пол стеклянный графин с водой — вот только я не успела ещё понять, холодная эта вода или горячая. Хотя, наверное, это был не графин. Большой алюминиевый чайник из столовой, который повар выделил для… неё.
Вообще, всё это чаепитие казалось абсурдом. Словно встретились два человека родом с разных планет, встретились совершенно случайно, и так же случайно разойдутся. Кто была я — и кто была она? Я могла предъявить, как визитку, только своё имя — и больше ничего. Если бы меня когда-нибудь взяли замуж, то только из-за происхождения, но такое счастье мне оказалось не нужно.
Когда-то давно в моей жизни тоже было что-то почти забытое, полустёртое временем: хрустальная с серебром чайная посуда, крошечная застёжка фотоальбома, похожего на докторшин, французские слова, значения которых я уже порядком подзабыла, и почти похеренное умение играть на скрипке и фортепиано, которое я теперь называла, как и все, "пианино". Я выкинула из головы всё ненужное, ибо она была не резиновая, чтоб набивать её тем, что не приносило денег. В моём понимании — и в моей жизни — они зарабатывались риском, кровью и смертями. Может, не встреть я на своём пути Ника, господина Шэдоу и ещё кучу народа, я тоже стала бы такой, как Доктор Ад — с цветами в горшках и канарейкой, — только где-нибудь там, в другом мире. Но я была собой, и здесь и сейчас я — это была я, со всей своей кровищей, геральдическими знаками, которые были в моей жизни теперь только в виде наколок, и кучей трупов в послужном списке.
Но, кроме того, я была осколком моей семьи. А у моей семьи был кодекс чести. Делящий всё на свете на "comme il faut" — и "comme il ne faut pas". Так, как надо — и так, как не надо. На него много когда приходилось класть хрен. Но забивать на него сейчас не стоило. Только не сейчас, дорогая.
— Знаете что, док… Идите вы… к чёртовой матери и там и оставайтесь, — я говорила, и с какого-то перепуга мне казалось, что это не мой голос, а кого-то ещё, совершенно мне не знакомого. Так бывает, когда смотришь киноплёнку с записью вчерашней вечеринки, и ты — вот она, и вот — та шутка, которую рассказывала ты, и вот сидишь, как полный отморозок, и не узнаёшь даже собственную рожу, будто не тогда, а сейчас немного выпила, и вино дало в голову…
— Постойте. Вы не поняли, — догнал меня уже в дверях её голос. — Меня… не будет, а ваша карьера может пострадать…
Я уже выскочила в коридор, когда меня тормознуло это странное слово "карьера".
Я обернулась. Она сидела и смотрела в противоположную сторону, так и не повернувшись к дверям.
— Какая, к чертям, карьера? Вы о чём, док? — мне казалось, что у меня поплыла крыша или ещё какой-то орган, который отвечает за ориентацию в пространстве, во времени, вообще во всём. Нет, права была Берц, когда раздавала эти свои советы…
— Ваша служба, — тихо пояснила докторша. — Я не знаю, как ещё назвать.
Тогда я подошла и села на стул. Она теребила скатерть. Брала бахрому и зачем-то заплетала из неё косички.
— Кем, по-вашему, я могу стать при самой радужной перспективе? — спросила я. Мне было бы легче, если бы она хотя бы улыбнулась. Но она сидела и плела эти свои косички. А потом сказала:
— Не знаю.
На самом деле я не стала бы уже улыбаться в ответ, даже если бы докторша ни с того ни с сего взяла и затравила анекдот, потому что вспомнила, как она сказала "меня… не будет". Это тоже был объективный факт. Докторша сидела и говорила про то, что и я, и она просто не обсуждали вслух — именно потому, что это был объективный факт.
— Я не карьерист. Это раз, — сказала я. — А каким образом вы тогда предлагали писать мне письма? Это два. Говорить, не подумавши, — идиотство. Это три.
Я лепила всё это уже веселее, совершенно не парясь о том, что она подумает о моих манерах, которых не было и не будет. Снова будто стоя с кошельком, полным монет, перед витриной игрушечного магазина. А она подняла на меня глаза и смотрела с робкой надеждой — будто это я, а не она, могу сделать нечто, похожее на чудо, — с запахом ванили, конфетти и дня рождения.
Если ты хочешь, то всегда придумаешь выход. Лично я не стала бы радоваться, если б не вспомнила одну фишку, которая словно специально была предназначена для писем, которые не следовало отсылать по почте.
Фундамент нашего дома чисто для понта был облицован толстыми гранитными плитками, по которым будто бы прошлись в художественном беспорядке кувалдой, отбивая куски, да так и оставили. Когда-то давно кто-то — тоже для понта, на спор или от большого ума — пальнул с БТР или с танка из крупнокалиберного пулемёта "Корд" прямо в стену. Калибр пули у "Корда" был не слабый — 12.7 вместо стандартных 7.62 — а может быть, просто пришло время старому раствору сказать "баста", но плитка облицовки крякнула и отвалилась целиком. Сравнительно быстро муниципалитет прислал рабочих, и они присобачили плитку на её законное место, но, то ли раствор оказался жидковат, то ли там было больше песка, чем собственно цемента, потому что в итоге он начал выкрашиваться, падая на брусчатку тротуара серыми кусочками или просто высыпаясь пылью, будто древесная труха. А между плиткой и самим фундаментом обнаружилась весьма удобная и незаметная щель, в которую при желании влезло бы даже что-нибудь побольше простого тетрадного листка. А совсем недалеко были, как бесплатное приложение, я и она — сегодня, завтра и, если повезёт, послезавтра, — и этого было достаточно. Щель существовала — и это тоже был объективный факт нашего мира.
Глава 4
На следующее утро за окном едва занимался рассвет, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу. Я хотела было тут же пойти да и проверить, нет ли чего-нибудь новенького в дырке в стене, но тут до меня дошло, что докторша вряд ли спозаранку поскачет заниматься такой лабудой. Кроме того, кто вообще сказал, что она станет заниматься этим сегодня? На этом месте я было приуныла, но решила, что надежда на то, что всё-таки станет — лучше бесполезного лежания кверху брюхом и пустой болтовни ни о чём.
В умывальнике было тихо и холодно, словно в морге. Я спокойно мылась и мне было немного странно от того, что вокруг нет обычных воплей и визга — видать, на то мы и были бабами, чтоб верещать по поводу и без. Кроме того, это тоже помогало расслабиться и привести свой чердак в относительный порядок. Время шло. Прозвучал сигнал подъёма, рота потихоньку, полегоньку раскачалась на завтрак, а я всё тормозила и даже посмотреть боялась в сторону окна. Уж только потом я сообразила, почему не вышла на улицу хотя бы даже сразу после завтрака: я боялась обломаться и не увидеть там ничего. Мои мозги самостоятельно, без моего участия решили пойти к дыре в стене попозже, ибо по идее шансы увидеть там хоть что-то увеличивались с каждой минутой. А тем временем я стала думать, что же напишу ей в ответ. По этому важному вопросу требовался совет моего постоянного безмолвного собеседника под названием потолок. Я плюхнулась на койку и уставилась вверх. В нашей относительно халявной службе была куча минусов, но и куча плюсов: например, нам разрешалось валяться на койках в любое время суток, если, конечно, мы не были в это время в наряде, не жрали или не уехали на операцию.