— Как — почему? — удивилась она. — У тебя снег-то есть?
— У меня — это где? — на всякий случай поинтересовалась я.
— У тебя — это в твоём городе, — она подняла стволом АК какой-то переломленный пополам цветок. Цветок был высокий. Вроде эта фиговина называлась ночной фиалкой. А, может, и нет, — но пахла она здорово.
— А. В городе, — нарочито равнодушно сказала я. — А я думала, в голове. Или под кроватью.
— Тьфу ты! — плюнула она. Я хрюкнула — смешно было смотреть, как она велась на всякую такую замануху, когда я начинала болтать абы про что.
Земля вокруг дома была посыпана битым стеклом. Казалось, что из окон в спешке кидали всё, что только можно — будто начинался пожар, и хозяева хотели спасти хоть что-то. Когда мы вошли, оказалось, что битого стекла полным-полно и внутри. А на всём этом — и вдобавок ещё и в собственном дерьме, — кто-то лежал, скрестив за головой руки в стальных кольцах браслетов. Вонища стояла такая, будто неподалёку попал в аварию ассенизационный обоз из холерных бараков.
— Ёёёё, — тут же сказала Джонсон.
— У вас канализация не сломалась часом? — спросила я — просто так, в пустоту. Всё равно мне никто бы не ответил.
— Твою маму в челюсть, ненавижу дерьмо, — посетовала Джонсон, но нос зажимать не стала. К этому мы уже привыкли.
Мне лично было без разницы, кто это был, и что такого они сделали, чтоб заработать горячий кусок свинца. Какая-нибудь поддержка оппозиции, вся эта долбанная политика, в которой я ни хрена не разбиралась. Я просто делала свою работу: "И никаких вопросов, Ковальчик…"
А сразу после нас всегда заходил доктор и удостоверял, что мы не лохи, и что-что, но стреляем метко. Вот этого я и боялась весь день. Что этим доктором сегодня окажется Адель.
Я знала её всего ничего. Всего-то несколько листков бумаги, ну, если не считать того короткого разговора за чашкой чая. Немного странно было измерять листками бумаги то, как ты относишься к человеку. Но мне казалось, что вот это для неё — слишком. А ей пришлось бы переворачивать этих людей и смотреть, так ли они мертвы, как надо? Ей бы пришлось делать обратное тому, что она как раз хотела делать. Мне-то было всё равно. А даже если бы мне было не всё равно, я бы перетерпела. А она, такая нежная и трепетная, могла сорваться — не потому, что ей пришлось бы освидетельствовать пару трупов, а потому, что они свежеизготовлены человеком, которому ты пишешь свои фиолетовые каракульки… И мне, после всего-то нескольких дней этих каракулек ни о чём, не хотелось бы увидеть, как закаменеет её лицо…
Врачи часто были разные, и каждый — со своим прибамбасом. Один вечно напевал мазурку — про то, что это именно мазурка, я узнала лично от него. Другой вследствие контузии слышал хорошо, если треть из того, что ему говорили, и вследствие неё же, родимой, вечно забывал отдать свою бумагу, её приходилось вытрясать чуть ли не силой; ну, и так далее, по списку.
Доктором оказался какой-то молодой незнакомый тип с красными от недосыпа глазами — то ли он был не из нашего госпиталя, то ли за последние дни работы там прибавилось. Либо доктор накануне много и хорошо пил.
— Слышь, расстрельщики, — обратился он к нам. — Ну, что тут у вас?
Мы промолчали — сам увидит, не слепой.
— Ну-с, посмотрим, — мне показалось, что доктор икнул. — И что? Клиент скорее мёртв, чем жив, надо полагать.
— Бумагу черкните, да и валите на все четыре стороны, — сказала грубая Джонсон.
До нас докатилась мощная волна перегара. Доктор был уже зверски пьян.
— Готовы, кажись, — он с усилием перевернул мертвецов, потрогал их и так, и эдак, и только что не облобызал, извозившись в кровище, как свинья, а потом долго протирал руки спиртом.
— Не желаете, молодые люди? — доктор так махнул банкой со спиртом, что она чуть не улетела в окно. Точнее, в ту дырку, которая теперь была вместо окна.
— Тогда уж леди, — сказала я, и мы засмеялись.
Остатки спирта они выпили напополам с Джонсон, и я начала уж было жалеть, что не пью — так аппетитно они причмокивали и так вкусно пахло в этой хате смесью алкоголя, крови и смерти. Джонсон возила автоматом по полу, битое стекло звякало под металлом ствола, словно где-то далеко звонил телефон.
Я отошла за дом, который выглядел так, словно попал под торнадо, и хорошенько проблевалась. Мне всё равно, видит меня кто или не видит, просто прикольнее было делать это в одинаре. И всё, как по волшебству, сразу стало, как надо: я почти уже не помнила взгляда одного из этих чуваков, когда он поднял глаза на шорох стекла, и ночь снова стала чудесной ночью с запахом цветущих фиалок и табака с их клумбы.
А потом БТР медленно потрюхал домой, подбрасывая нас на каждой кочке. Джонсон, у которой каким-то чудом не было ни в одном глазу, материлась, что её задолбали чёртовы кочки и левый спирт, а я была пьяна этой ночью — под звёздами, жидкими, как кровь.
На следующее утро, едва пожрав, я потопала к Берц. Она сидела, задрав ноги на стол, и обмахивалась газетой. В окно уже начинала волнами плыть жара.
— Я вот о чём, — она сразу перешла прямо к делу. — Что там у тебя со стихами?
— Не получается, — честно призналась я.
— Да и хрен с ними, — оптимистично утешила Берц.
— Да? — с сомнением спросила я — мне что-то не очень хотелось расставаться с такой красивой легендой.
— Два, — передразнила Берц.
— Да всё равно ж порожняк один выходит, только задницу подтирать, — пожаловалась я. — Госпожа Берц.
— Вот, мать их, — грозно сказала она. — Наплетут с три короба. Им бы самим по голове настучать теперь.
Я поняла, что какой-то дятел стуканул про всю эту историю.
— Ты вот что, — продолжила Берц. — Я смотрю, с тобой нормально всё.
— Так точно, госпожа Берц, — бодро отрапортовала я. — Кукушка не едет, температуры нет, сплю хорошо.
— Хорошо, говоришь? — спросила она.
— Хорошо. Покойники не снятся. Боятся, суки, — заверила я её.
— Я про эту ночь. Интересовалась, понимаешь ли, — она смотрела мне прямо в глаза.
Ну, что она интересовалась, никто и не сомневался.
— Есть зарплата — есть работа, — скромно сказала я.
— А то, знаешь, если человек поплывёт, то косяк на косяке, — хмуро произнесла она.
— Ну да, — сказала я, размышляя, кто стуканул.
— Ты ведь другая, — уточнила она — чтоб мне стало ясно. — Я тебе уже говорила. Мужика заведи или кого там? Бабу нормальную и не выноси мозг.
Только я хотела сказать, что у меня проблем с недотрахом нет — ненавижу, когда она начинает эту свою канитель, будто всё на свете упирается в секс, — как вспомнила, что мне нужна увольнительная.
— А в город можно? — жалобно спросила я.
— Можно Машку за ляжку, — конечно, тут же сказала Берц.
— Разрешите? — поправилась я. "И козу на возу", — добавила я про себя и мысленно постучала головой об стену.
— Зачем? — с подозрением спросила она.
— Ну как — бабу заводить, — ответила я, поражаясь, как она не понимает таких простых вещей.
— А что в городе-то? — для профилактики поинтересовалась Берц.
— А где я её заводить-то буду — среди нашей шелупони? — возмутилась я.
Она хмыкнула и потянулась к листкам увольнительных.
— Давай, — Берц без напутствия на дорожку была бы не Берц. — Удачи. И держи в том же духе, без фокусов. И так народу без башки хватает.
— Без башки тоже удобно, — брякнула я. — В бане мыла меньше надо.
— Ты давай иди уже, нёбо языком не чеши, — сказала Берц и снова принялась махать газетой. — Юморист недоделанный.
На выходе с КПП я приготовилась к тому, что солнце шарахнет мне в морду, как бешеное, но я уже, видать, слегонца попривыкла.
В городе было жарко, да, но мой глюк в виде вони расплавленного асфальта так и остался глюком или, скорее, страшным сном из прошлого. Им почему-то не воняло и даже не пахло. Зато цвела акация, доцветали ещё каштаны, и трава уже вовсю лезла из щелей в брусчатке.
Путь мой лежал за вожделенной колбасой с жиринками и со всем остальным. Вчера оказалось, что колбасник только что заколол свинью, поэтому свежая колбаса ожидалась как раз сегодня. Я без очереди взяла пакет, где лежал истекающий жиром кулёк, как вдруг на выходе неожиданно мелькнула знакомая жёлтенькая кофточка, похожая на лютик. Или на цветок акации.