Оказалось, самое страшное было вытерпеть следующий час, во время которого я просто сидела на стуле и молчала, — потому, что больше всего мне хотелось с крейсерской скоростью ломиться к ближайшему холодильнику и сунуть туда руку. А, может быть, не только руку, а всю себя целиком.
А потом этот час прошёл, мне отвесили символический пинок под зад, — и я полетела искать лёд, врача, морфий, цианистый калий, или верёвку с мылом — кого угодно и что угодно. Точнее, это только так казалось, что полетела — на самом деле я еле шла, придерживая левую руку правой и гадая, сколько пальцев мне сломали.
Ни одного. Я просто несколько дней обнималась с ведром, полным ледяной воды, и только тем и занималась, что смотрела в окно. У меня был непредвиденный отпуск.
На вторые сутки, когда я уже маленько заскучала, в окне появился Ник. Увидев наш с ведром невесёлый тандем, он замер, а через минуту в двери загремел ключ.
— Хм… — сказал он. — Это то, что я думаю?
— Я не знаю, что ты думаешь, — флегматично сказала я. — Может быть, что-нибудь эдакое, за что тебе надо надавать по чайнику?
— Если начались приколы, то всё не так плохо, — разумно предположил он.
— Кому как, — ответила я.
В принципе, на него было не за что злиться. Я могла, наверное, при желании стать воспитателем в детском саду или заниматься какой-нибудь подобной шнягой, и в своей жизни мне надо было винить только себя.
— Что с рукой? — всё-таки спросил Ник.
— Два часа в обществе зелёной стены, решётки и двух ретивых деятелей, которые знают классную шутку с карандашом.
— Слушай, я не специально посоветовал тебе отправиться на чёртовы похороны, — виновато сказал Ник.
— Конечно, не специально, — подтвердила я. — Ведь ты не говорил что-то там про меня, так? Ты ги-по-те-ти-чес-ки говорил про того, кто провернул то дело.
Ник на секунду замер, вникая в то, что я сказала, а потом усмехнулся.
— Ну да, — согласился он.
— Вода, — жалобно сказала я в рифму, показывая глазами на ведро.
Ведро слегка нагрелось. Ник аккуратно снял его с моей руки и через секунду уже загрохотал в ванной.
Ни ему, ни мне не надо было намекать дважды…
А мой подвал единственный раз в жизни казался мне тогда самым чумовым местом на свете — потому, что он был холодным, как погреб…
— Оттуда, — мрачно повторила я и резко опустила руку вниз. Что-то часто я стала думать про то, что было не разбери поймёшь, когда. Зато у меня имелась очередная байка для следующего письма. Чёрт подери, если так пойдёт дальше, мои каракули можно будет собрать в стопку и напечатать книжку — если кто-то, конечно, станет читать такую муть.
Я вспомнила о докторше — и тут же, разом протрезвев, кожей, печёнкой и задницей прочувствовала, как далеко мы от Старого города. Эту тряскую дорогу я ощущала так, словно всю её пропёрла пешком, не иначе.
Небо на востоке начинало светлеть, и я поняла, что стоит быстрее шевелить батонами, если мы хотим и дальше пребывать в добром здравии.
— Светает, — я ткнула пальцем в сторону окна.
— Вижу, — сказала Джонсон.
— Если мы пошевелимся, то успеем до подъёма, — сказала я. — Может быть.
— А, может быть, и нет, — предположила она.
Я посмотрела на ходики. Они стояли. Можно было хорошенько подумать и прикинуть, что сейчас часов пять или даже меньше.
— Сведём вероятность краха к минимуму, — подытожила я, с мрачной решимостью предвкушая время, которое мы с пользой проведём в нарядах, до блеска отдраивая сортиры от присохшего дерьма.
— А с этим что? — спросила она, пропуская монтировку через сжатый кулак.
Толстяк лежал на полу и теперь точно сдулся окончательно. Я наклонилась и пощупала пульс — под жирным ухом, похожим на вареник, только что без сметаны, билась жилка. Он был жив, но либо потерял сознание, либо додумался включить дурака.
— Ничего, — мрачно сказала я.
— Как ничего? — оскорбилась Джонсон.
— Ты помнишь хоть что-нибудь, что он болтал? — спросила я.
— Ну, как тебе сказать, — она поскребла монтировкой затылок. — Я, конечно, не утверждаю, что он орал "да, я стукач, убейте меня". Но я слышала слово "проболтался".
— Вроде бы так, — припомнила я и почувствовала, что снова начинаю прямо-таки распухать от злости.
— Ковальчик, а ты не думаешь, что если бы мы спросили, он бы признался в чём угодно? — предположила Джонсон. — Даже и без этой твоей демонстрации искусства пытки?
— Например? — я слегка тормознула.
— Например, в том, что это он ходит и подглядывает в окна женской бани, или ест собак, или торгует противотанковыми ракетными комплексами, — кисло пошутила Джонсон. — Особенно после трёх твоих фортелей подряд.
— Считаешь, я погорячилась? — хмуро спросила я.
— Какая теперь разница? — удивилась она.
— Никакой, — сказала я. — После этих его "девочек" меня надо было не подпускать к нему даже на метр.
— Мы можем шлёпнуть его сами, или перестраховаться и отбуксировать в часть, — предложила она.
— Чёрт подери! — прокомментировала я.
— С-с-сволочь, — с угрозой сказала Джонсон и ещё разок приложила толстяка под рёбра. Он валился мордой в пол, как куль с мукой, и, похоже, правда был без сознания.
Времени на размышления оставалось не так-то много. Чёрт, я хотела его кончить. Я больше всего на свете хотела кончить ту скотину, которая подвела нас под монастырь. А ещё я не хотела огрести по самые помидоры за труп представителя местной администрации, потому что, хоть убей, я ничем не могла доказать, что именно он являлся пресловутой скотиной — даже себе. У нас в активе были мои сомнительные логические построения, резиновый крендель с отбитыми граблями, и быстро проясняющаяся голова. Которая к тому же начинала побаливать. Но не было даже самого завалящего диктофона или кинокамеры.
Да и какой, к чертям, диктофон?! Если мы подорвались в ночь, не вооружившись даже кухонными ножами — о каком диктофоне вообще могла идти речь?
Небо на востоке светлело так быстро, будто солнце гнали из-за горизонта пинками. Мы, не сговариваясь, выволокли эту груду мяса на улицу и затолкали в наш задрызганный лимузин.
— Не спать! — Джонсон отвесила подзатыльник водиле, который дрых на руле.
— А?! Подъём? — он подпрыгнул так, словно она нажала на кнопку катапульты — и со всего размаха влип башкой в потолок. Раздался звук, будто треснули по жестяному чайнику.
— Нет, тревога. И марш-бросок с полной выкладкой, — пыхтя, сказала Джонсон — мы как раз изо всех сил пихали захваченную в плен тушу, но она, хоть ты тресни, не желала принимать компактную позу эмбриона, а расползалась, словно квашня.
— Слушай, засунь её куда-нибудь подальше от меня, — Джонсон отдала мне монтировку. — Иначе я проломлю этому типу башку, а труп останется только закопать или сжечь.
— Никаких сжечь, — строго сказала я.
— Лучше закопать? — усмехнулась она.
Я посмотрела на неё, как на ненормальную и подтвердила:
— Лучше. И ещё я знаю, какое место лучше всего использовать для засовывания монтировки. Потому что с твоим "сжечь" мы точно не успеем к завтраку.
— Только не говори о еде, — в ужасе сказала Джонсон.
На этом месте я поняла, что меня тоже начало тошнить так, что туша под нашими копытами реально рисковала приехать на место по уши в содержимом наших желудков.
Мотор завёлся сразу, и вскоре под колесами замелькала дорога на Старый город. Это было странно: мои мозги, уже основательно проветрившиеся от коктейля, склонны были видеть всё в чёрном цвете. Так что я не удивилась бы, если бы мотор заглох на второй секунде, и вдобавок нас с одной монтировкой на троих окружила бы толпа стрёмных личностей с АК наперевес.
Высоко в небе горела яркая звезда — быть может, та самая, которая кружилась на ветру над соснами где-то по дороге на Энск — город, от которого в моей памяти осталось только четыре буквы названия.
— Смотри-ка, звезда, — сказала вдруг Джонсон.
— От сантиментов меня тошнит ещё больше, — сообщила я. — Не думала, что ты станешь пялить зенки в небо.