— Какое небо? — удивилась она.
— Только что ты сказала про звезду, — раздражённо напомнила я.
— Если ты не в курсе, она висит у тебя на цепочке, — устало сказала Джонсон, зевая во всю пасть.
Я повозила пальцами и нащупала докторшину цепочку. И от этой загогулинки на ней, которая оказалась звездой, вот честное слово, шло тепло — её сердца.
Толстяк лежал под нашими ногами, и от него воняло мочой. "Хорошо, что не дерьмом", — равнодушно подумала я.
Мы как раз миновали сгоревший грузовик и руины дома, который похоронил под собой станкачи. А в вышине над всем этим переливалась звезда, живая, как капля ртути. И это было так странно, словно я держала в руке её кусочек. Наверное, она и вправду приносила удачу, докторша не врала.
Особист в чине капитана молча выслушал нашу печальную историю и внимательно посмотрел на опухшие рожи.
— Молодцы, — сказал он и зевнул. — Бдительность — это наше всё.
Мы приободрились.
— Два наряда вне очереди, — флегматично продолжил он. — Извольте доложиться ротному.
— Есть два наряда вне очереди, — мрачно сказали мы. — Лейтенант Берц…
— Ах, да, — спохватился он. И вдруг добавил: — Ладно. Тогда доложитесь тем более.
От неожиданности я вздрогнула, а где-то внутри словно исчезла и перестала давить на сердце большущая глыба льда. Из его слов выходило, что с Берц всё будет хорошо — раз нам только что велели сию секунду мчаться к ней. Как и обещала… Адель.
— Разрешите идти? — сказала Джонсон.
— На лазарет — пятнадцать минут. Время пошло, — почти добродушно сказал капитан, и мы выскочили за дверь, как наскипидаренные.
— За что два наряда? — обиженно спросила Джонсон.
— За самоход, — вздохнула я.
— Вот урод, а? — проворчала она.
— Время пошло, — напомнила я. И мы поскакали пред ясные очи Берц.
Она находилась там же, только рука на этот раз не болталась, как у покойника, а спокойно лежала поверх одеяла.
Мы тормознули возле дверей. Вокруг не было ни души.
— Пошли, — сказала я Джонсон в самое ухо, но она так замотала башкой, что чуть не треснула меня по носу.
Я пожала плечами, и, затаив дыхание, на цыпочках пошла к Берц. Клянусь, я кралась, словно мышь, и, тем не менее, чёртовы половицы начали скрипеть, будто мы снимали фильм про дом с привидениями. Я уже взмокла от усердия, когда Берц неожиданно открыла глаза:
— Ковальчик, кота за шарики не тяни. Мухой ко мне. А то как слон в посудной лавке — ещё до того, как она подверглась тотальному уничтожению вместе со слоном, когда в неё попала противотанковая ракета, — сказала она.
Мне тут же стало стыдно.
— Госпожа Берц… — начала Джонсон.
Так, запинаясь и заикаясь на каждом втором слове, мы доложились, как выразился тот особист, только что продравший глаза.
— Молодцы, — похвалила Берц. И вдруг спросила: — Сколько влепили?
— Два наряда, — нехотя ответила Джонсон.
— Три наряда, — невозмутимо сказала Берц.
— Как три наряда?! — ахнула Джонсон. — За что, госпожа Берц?!
— Четыре наряда, — тут же поправилась Берц.
— Есть четыре наряда, — кисло сказали мы. — Разрешите идти?
— За то, что полночи профукали в выхлоп. За то, что отработали херово, — вдруг объяснила Берц, которая никому и ничего не объясняла в принципе. — И за спирт.
Мы переглянулись и потупились, решив, что лучше промолчать — каждое слово волшебным образом могло трансформироваться в наряд. Не просто в наряд вне очереди, а в НАРЯД, чёрт подери, фиг знает какой по счёту, после бессонной ночи и всего, что к ней прилагалось.
— Идите, — устало закончила Берц. — И больше не попадайтесь.
Два наряда подряд на этой грёбаной кухне сами по себе были западлом. Не говоря уже про то, что после всех тех веществ, которыми точно не стоило злоупотреблять, мы еле-еле пришли в себя. А потом был наряд в госпитале. Джонсон осталась на КПП, на стуле и с детективом, а мне подвалил очередной мега-фарт в виде кривобокого ведра и швабры. В этой стрёмной компании я безрадостно тащилась по направлению к лестнице и размышляла, кого надо от души благодарить за козырный подгон. Нарядами занимался дежурный по роте, и мне очень хотелось, чтоб этот дежурный провёл некоторое время в реанимации, со шваброй, засунутой в задницу.
И вдруг в конце коридора я увидела белый халатик и мелькнувшую под ним кофточку — жёлтенькую, как цветок акации, или как жаркий июньский полдень.
— Здравствуйте, Ева, — поздоровалась докторша, подходя.
— Здравствуйте. Адель, — я вспомнила, что ей обязательно нужно, чтоб я называла её по имени. Странно, оказалось, что это и впрямь не так уж трудно.
— Вы в порядке? — спросила она.
— Да что может быть не в порядке, — грохоча ведром, я спрятала за спину орудия труда.
— Долго вам ещё… отдуваться? — спросила она, — видать, слышала, как Берц ввалила нам тогда по самое не балуйся.
— Нет, — односложно ответила я и насупилась. Для полного счастья ещё не хватало, чтоб она начала отмачивать шуточки, как это делали все, кому не лень.
Нет, резинового кренделя мы сграбастали не случайно — иначе насмешками нас бы задрали капитально. Особисты, ясен перец, не объявляли новости по громкой связи, да только каким-то боком они просачивались даже из особого отдела и распространялись дальше со скоростью человека, выдувшего на спор бочку пива и бегущего до ветру.
— Ева, а что, если мы с вами снова вместе чаю попьём, а? — докторша посмотрела на меня. — Когда эти ваши наряды закончатся?
— Да чёрт с ними, с нарядами, док. Что вы меня за соплячку держите? — сказала я.
Может, это и было грубо. Я выдала ей первое, что пришло в голову — потому что одна Ева Ковальчик, насупившись, стояла тут, пряча за спину ведро, а вторая Ева Ковальчик, улыбаясь до ушей, пустилась в пляс. И была эта вторая Ева моложе на много лет, и носила она не камуфляж, а купленное специально для каникул дешёвенькое летнее платье в горох, которое развевалось, как колокольчик, когда она радостно затанцевала вокруг нас.
И Адель, наверное, это поняла. А я поняла, что она поняла.
— Нет, док, — сказала я. — Ну его, этот чай.
— Почему? — я прямо видела, точно в замедленной съёмке, как гаснет её лицо — будто лампочку выключили.
— У вас есть штаны? — вместо ответа поинтересовалась я.
— Какие штаны? — озадаченно спросила она.
— Какие угодно, хоть в клеточку, — весело сказала я и перестала прятать дурацкое ведро. Всё равно из-за моей спины выплывало если не оно, то швабра, а с руками сзади я была похожа на арестованного уголовника.
— А зачем? — заинтересованно спросила она.
— Я хочу показать вам одну крышу, — я проявила прямо-таки чудеса храбрости. — Надеюсь, вы ничего не имеете против крыш?
— Странный вопрос. А что? — по глазам было видно, что ей до ужаса любопытно, в чём прикол, но она промолчала.
У меня на висках выступила какая-то сырость — потому что, кроме стрелок, я никогда и никого никуда не приглашала. Ни в ресторан, ни в гости. Ни в свою жизнь.
— А как мы поступим с тем, что я якобы считаю вас дерьмом? — с лёгкой иронией сказала она. — То есть, тебя.
— Тебя? — я не воткнула, с чего это она вдруг именно сейчас переходит на "ты".
— Ну, ты же… вы же первая обращались ко мне так — в тех письмах, — пояснила она.
А я видела, что ей вовсе не до иронии, и что сейчас ей тоже не просто было произнести эти слова, да только, видать, ей надо было узнать, что я отвечу.
И ещё я вспомнила пачку листков, написанных на коленке — и запах мела и старой краски, чешуйками отлетающей от школьных парт.
— Никак не поступим, — сказала я и показала ей все свои тридцать два зуба. Ну, или уже чуточку меньше. — Я подумала: да и хрен с тобой, док.
— Я ничего не имею против крыш, — тихо сказала она.
Глава 8
Она ничего не имела против крыш. И я ничего не имела против крыш. Вот только погода была с нами не совсем согласна — едва мы с Джонсон приползли в расположение, оттарабанив всё по полной программе, как снова зарядил дождь.