Но мне было уже всё равно. Потому что крыша так и продолжала оставаться напротив, блестя от дождевой воды, и не собиралась испаряться, как мираж — а пока что никто не мешал мне взять и придумать что-нибудь ещё.
Вместо обычного размеренного времяпрепровождения с кроватью на спине.
Самый прикол был в том, что это что-нибудь было ничем не хуже похода на крышу. Потому что оказалось, что важно не место, а тот, кто шёл справа, всего-то на каких-то полметра правее. Ну, или левее. Иногда эти полметра сокращались до нуля, и тогда я чувствовала, как меня задевают рукой. Потом мы мягко сталкивались — и снова расходились на свои положенные полметра. Сталкивались с этим кем-то — вернее, уже раз столкнулись, когда-то, тысячу лет назад, промозглой осенней ночью, и теперь полметра между нами просто не играли роли…
Я стояла под аркой и смотрела, как дождь барабанит по брусчатке. Звуки были такие, словно кто-то сверху всё сыпал и сыпал горох в стеклянную банку — капли щёлкали по булыжникам и заполняли выбоины до краёв.
Я никогда раньше не замечала, какой прозрачной бывает дождевая вода. Она плескалась поверх мостовой, словно в реке на мелководье, и видно было каждый камень и каждую щёлку. А ещё в этой воде отражались фонари — и дробились на жёлтые осколки, когда шлёпалась следующая горошина-капля. Словно трепетали в лужах язычки пламени. Или жёлтые лепестки маленького цветка…
Накануне после наряда я догуляла до дырки в стене и оставила записку — всего только с одним предложением: "Увольнительная завтра". Потом почесала репу и на скорую руку накарябала внизу, в скобочках, вопросительный знак. У меня попросту не осталось сил ломать мозги и упражняться в эпистолярном жанре. Докторша была уж точно не тупее меня и живо сообразила, что к чему. Утром меня ожидал ответ, сложенный в несколько раз и предусмотрительно завёрнутый в обрывок полиэтиленового пакета. "Кондитерская на Больничной", — писала Адель.
Времени в записке не было, и я второй час подпирала стену и заодно принимала водные процедуры. Булькал по лужам тихий дождь, а где-то высоко, на протянутой между домами верёвке сиротливо болталось бельё, забытое нерадивой хозяйкой.
Сначала мне было не холодно, но вскоре я вымокла окончательно, и для полного счастья поднялся ветер. Мокрые простыни над Больничной зашевелились, словно ожившие привидения, и встопорщились лужи — вместе с фонарными бликами-лепестками. Может, это и было караул как романтично, но стало зябко, и зубы тут же застучали друг о дружку. Я начала было произносить длинную тираду, девять десятых которой вырезала бы цензура — как вдруг увидела её.
Докторша шла, держа в руках большой чёрный зонт и закрываясь им от ветра. Она была похожа на странную растрёпанную птицу с этим своим зонтом, который был уже, видать, ветераном в борьбе с непогодой — таким он стал кривобоким. Знаете, из тех птиц, что живут где-нибудь на болоте и раскрашены так, чтоб слиться с камышом, рябью и ветвями деревьев, отражающихся в воде. Вдобавок на докторше был тёмный плащ и полы развевались, словно крылья, точно она собиралась вот-вот взлететь.
— Здравствуйте… Ева, — она немного тормознула, пытаясь закрыть зонт. Он вдруг вырвался у неё из пальцев и спланировал вниз.
Чёрт подери, это было… как-то странно. Завораживающе красиво, словно в кино. Она растерянно стояла, придерживая руками рвущиеся полы плаща, а зонт бесшумно плыл по воде, чёрной тенью закрывая осколки фонарных бликов.
— Здравствуй… те, док, — я поймала зонт. Он так и остался кривобоким, с одной стороны все спицы слегка погнулись, да и материя поистрепалась. Я сложила зонт — он всё одно топорщился своими спицами в разные стороны, сколько я ни старалась, — и отдала ей.
— Спасибо, — сказала докторша.
— Пожалуйста, — мне показалось, что я только что лизнула наждачную бумагу — во рту появился стойкий привкус французских слов.
— Вы немного промокли, — вежливо сказала она.
— Не совсем, — уточнила я. В моих мозгах тут же возник список хороших манер длиной в несколько метров.
— Вас хоть выжимай, — всё-таки добавила она.
— Похоже на половую тряпку — знаете, после того, как достанешь её из ведра и ждёшь, пока вода стечёт сама, чтоб не пачкать руки, — я уже начинала уставать от всех этих кренделей и от далёкого "вы", словно я смотрела на неё через перевёрнутый бинокль.
— Интересное сравнение, — сказала она. На очках блестели мелкие капли. — Смешно.
— Мы снова на "вы"? — спросила я в лоб. Было холодно, мокро и меня уже точно не хватало на то, чтоб выписывать словесные пируэты. Это время можно было потратить куда более приятно — хотя бы на чашку горячего чая или кофе.
— Нет, — смутилась она. — Это просто привычка. Извини.
— О`кей, док, — впереди маячила дверь в кондитерскую, и мне уже просто не по-детски хотелось войти туда, в тепло, и содрать с себя мокрую куртку, которая облепила меня так плотно, словно хотела прирасти навсегда.
— Горячий кофе, док, — решительно сказала я. — Цепляйтесь.
— Спасибо. Лучше, наверное, чай, — она отстранила мой локоть и обеими руками ухватилась за этот свой кривой зонт, как будто он был живой и вдруг возжелал слинять.
Я могла поспорить, что на горизонте снова нарисовалась какая-то проблема — теперь с тем, чтобы взять меня под руку. Может быть, это было против правил, чёрт его знает. Я опять почувствовала себя дурой, как тогда, когда случился тот поход "в гости", и я всё боялась лажануться. Ядрёный помидор, проклятых правил имелся вагон и маленькая тележка. По-моему, мозги должны были растягиваться, как резиновые, чтобы вместить все эти премудрости, и уж мне-то точно не светило быть образцом для подражания.
Чёрт подери, я не могла, словно по волшебству, превратиться из себя нынешней в себя-такую-как-она-хотела-видеть. Да и не особо горела желанием, честно говоря. Потому что это была бы уже не я, а Я-С-Которой-Не-Стыдно-Показаться-Рядом. Ну, или как-то так. И это было бы полным фуфлом, вызывающим рвотный рефлекс. Я не могла в одночасье стать олицетворением этой фразы-монстра, где было так много заглавных букв. Даже если бы захотела.
— Извини, — ещё раз сказала она.
У неё с такой лёгкостью выскакивало это слово, что нечто внутри меня всякий раз дёргалось, словно я садилась голой задницей на кнопку. Должно было случиться что-то по-настоящему феноменальное, чтобы у меня получилось сказать это "извини" — просто так, в разговоре, а не в виде длинного "извините-госпожа-Берц-больше-не-повторится", которое уже намертво приросло к уставу.
"Ладно, хрен с тобой, док", — подумала я, сжав зубы, и зашлёпала по лужам к разбухшей двери, из-за которой тянуло теплом и вкусностями.
Дверь открылась без единого звука, словно её обили толстым слоем войлока. Она была немного скользкая, и оставила на моих пальцах влагу и запах верфи, над которой пронёсся шторм.
Я на секунду застыла на пороге, но тут же мне пришло в голову, что я похожа на деревенского простака, который не выходил дальше околицы, и теперь стоит, разинув рот, и глядит на чудеса большого города. Я посторонилась и пропустила докторшу вперёд. В лицо пахнуло теплом, рябь на лужах и дрожащие отражения фонарей остались позади, а здесь была туча запахов — молотого кофе, пирожных с заварным кремом, шарлотки, маленьких хрустящих булочек, посыпанных сверху кунжутом. Здесь был шорох накрахмаленных скатертей и салфеток, свёрнутых в серебряных кольцах, и еле слышное гудение газа в светильниках, которые свешивались с потолка над каждым столом — зеленоватый кружок света скользил по скатерти, когда светильник слегка покачивался на своей цепи.
— Так в чём же было дело? Похоже, я не ошибусь, если предположу, что во всём виноват спирт? — вдруг спросила докторша.
— Пополам с промедолом, док, — я знала, что она не будет трепать языком направо и налево.
— Адель. Ты не забыла, это не больно? — поддела она. Ну конечно, ей снова приспичило, чтоб я звала её по имени.