Я решила благоразумно промолчать. Что-то подсказывало моей чувствительной заднице, что это только начало, а на нашем полигоне имеются дистанции и покруче, чем сто метров.
Берц закончила натягивать перчатки и воззрилась на меня, словно увидела привидение.
— Так узнай, мать твою за ногу! — рявкнула она. — Что стоишь, как столб?!
В этом и был весь прикол. Она не собиралась смотреть в бинокль. Точнее, она не собиралась смотреть в него для того, чтобы узнать результат выстрела. Я сглотнула яд и ленивой трусцой двинулась в сторону проклятущей мишени.
— Ковальчик, а ну-ка стой, — сказала Берц.
— Да, госпожа лейтенант, — я обернулась.
— Лейтенанта засунь знаешь куда? — если бы у Берц была дубина, я бы точно огребла промеж рогов. Хотя и без дубины у меня было такое чувство, что мне дали в лобешник как минимум чайным подносом.
— Мухой. Метнулась. Туда. И обратно, — после каждого слова ставя точку, тихо сказала она, но эти точки, видать, придали мне такое ускорение, что я доскакала до этой мишени со спринтерской скоростью.
Когда я с той же скоростью вернулась обратно, как гонец, неся весть о том, в каком именно месте я только что проделала дырку, от меня валил пар.
Берц стояла в такой же позе — и, конечно, смотрела в бинокль.
— На огневой рубеж, ну! — немедля гаркнула она. И я тут же снова волшебным образом оказалась на расстеленной плащ-палатке в горизонтальном положении перед грёбаной дистанцией в сто метров…
Рота в полном составе отстрелялась, перекурила, со смаком обсудила то, как я, словно челнок, галопом измеряю длину полигона. Потом подтянулось оцепление, зафырчали моторы грузовиков — и я повеселела и приободрилась. Но не тут-то было. Берц махнула рукой, и грузовики неторопливо покатили в часть.
Мне хотелось завыть — но я только и могла, что взять горсть снега и приложить ко лбу.
— Морду отморозишь, — спокойно сказала Берц и закурила.
Моторы грузовиков стихли в направлении Старого города.
— Что застыла? На огневой рубеж, ну! — беззлобно прикрикнула она.
Я не показала каких-то там сногсшибательных результатов, и к тому же, как я узнала чуть позже, в роте уже имелся полный комплект снайперов. Делать из меня ещё одного нужды не было — это попросту был один из фирменных способов Берц научить меня вовремя затыкаться.
До темноты оставалось ещё несколько долгих часов, которые показались мне днями. До кучи меня ждали не могли дождаться пятьсот метров, мишень, которая маячила в недосягаемой дали — и снайперская винтовка с длинным дулом и оптическим прицелом, похожим на телескоп. По ходу дела выяснилось, что прицел был четырёхкратный — и что пятьсот метров мне тоже придётся преодолевать на своих двоих, на сей раз просто потому, что этого желала Берц. И я продолжала, как заяц, скакать по сугробам — и докладывать результаты, в точности которых она желала убедиться только таким образом и никак иначе…
Я с грехом пополам научилась затыкаться. Иногда. А иногда всё-таки нет.
И ещё с тех пор я стала пребывать в уверенности, что снайперская винтовка-"весло" на самом деле не такое уж и лёгкое оружие, как кажется со стороны…
В общем, мне было фиолетово, как именно меня воспитывала Берц. Факт тот, что я соглашалась с тем, что она вполне себе имела на это право.
Она могла делать с любым из нас что угодно — потому что в итоге только благодаря Берц, а не министру обороны, которого мы никогда не видели, и не Господу Богу, которого мы, кстати говоря, никогда не видели тоже, наши задницы были целы.
Ей всё одно было виднее, что собой представляет человек, и кого из этого человека в итоге можно сделать.
Если мне не выпала судьба стать спецом — значит, я действительно не могла быть снайпером или кем-то там ещё. Мало того, мне вряд ли суждено было стать кем-то выше рядового.
И это устраивало меня как нельзя больше. Я не собиралась прыгать выше головы или переворачиваться жопой вверх всего лишь из-за того, что мне суждено было оставаться вечным рядовым. Мне на фиг не упёрлась лишняя нашивка — и лишняя полоска в чёрном штрих-коде. А всяческие байки я могла послушать и в исполнении Ярошевич.
Но я не собиралась забивать на человека, который когда-то спас мою шкуру, вытащив на себе из огня боя. К тому же слово "лазарет" теперь действовало на меня, словно магнит.
Я вздохнула — и направила свои стопы в ту сторону, откуда ветер доносил запах хлорки и лекарств…
По ходу пьесы, я знала точно, что именно порадует Берц, и не собиралась быть неблагодарной беспамятной скотиной.
Я снова вздохнула и налепила на гранитную стену кругленькую наклейку, с которой глядел чёткий профиль фиолетовой барышни с виноградной гроздью…
История доктора Адель Дельфингтон, написанная ей самой в одном из писем, сожжённых Евой Ковальчик."Ну у тебя и имя", — говорит ей как-то коллега.
О, да. Чумовое имя, особенно для благопристойной больницы патриархального городка. И особенно для смутного времени. Для всего вместе. Ну, это уж они напридумывали не пойми что. Кто-то сказал первый, да так и пошло. Вообще-то её зовут Адель. Доктор Адель Дельфингтон — обычно это произносится зану-у-удным голосом, а указательный палец при этом поправляет съехавшие на нос очки. Конец фамилии — вообще словно нехилый насморк начался. А сокращённо — Ада. А ещё сокращённее — Ад. Буквой "А" ведь зваться не будешь. Доктор Ад. Чёрт возьми, ну как смешно! Верх остроумия. Просто шутка года, не иначе. Обхохочешься!
Но если только про себя, да и то — больно надо. Никому не должно быть дела, что именно ей смешно, а что нет. Кто-то обидится, кто-то не так поймёт — люди вечно всё понимают не так — и пошло-поехало. Кому от этого лучше? Уж точно не ей.
Нет, увольте. Она просто не хочет никуда вмешиваться — ни сейчас, ни когда-либо вообще. Никуда, начиная от мелкого недоразумения между коллегами — и заканчивая политикой, на которой все словно помешались. Если бы хотела, то уж точно работала бы не здесь. Как вот если бы всё-таки решилась научиться плавать, то непременно научилась бы. И вообще, с чего взяли, что городской больнице в заштатном городишке должно быть какое-то дело до политических игр? Лично она просто занимается тем, что лечит людей. Не спрашивая, кто они и откуда. Конечно, если бы захотела, то спросила бы, о чём речь! Но зачем? Люди людьми, политика политикой.
Нет, она НЕ БОИТСЯ кого-то о чём-то спросить. Вот, пожалуйста, может и спросить. А может и нет. Это её личное дело.
Вся политика где-то там, словно за стеклянной стеной. Врывается, конечно, периодически — хоть бы даже передовицами из утренней газеты. И что теперь? Жизнь на этом не кончается, по крайней мере, не должна. Потому что пройдёт и это. Конечно, Адель иногда читает первые полосы газет, вернее, проглядывает по диагонали — просто чтобы быть в курсе того, что происходит. Будь её воля, она запретила бы эти газеты, да и газетчиков к чёртовой матери. Сборище идиотов. Не объективную истину отражают, а суррогат из пропаганды вперемежку с розовыми соплями. Чтоб романтики всякие читали — и, конечно, выбор делали. Ну, нет! Это к кому угодно — только не к ней. Романтично, дальше некуда — не делом заниматься, а силой доказывать не пойми что не пойми зачем. Смотреть со стороны интереснее. Смешно иногда. Как будто опыт в пробирке. И боль человеческая — накрывает порой так, что, кажется, не вынести. И она всегда разного цвета, как растворы в хрустальных флаконах.
Это нейтральная полоса, до которой долетает лишь шум прибоя и дуновение ветра с той или с другой стороны. А прозрачная стена — это стекло-линза на самом верху башни над этой полосой. Длинная песчаная коса, выдающаяся далеко в море. А в конце косы — что там? Маяк, наверное. Старый как мир. Она сидит над снятым с какого-то разбившегося о скалы судна свитком, потемневшим от старости. Смелого судна. Глупого. Её работа — бесконечная, как этот свиток. Длинный список — поблёкшими чернилами по шершавой поверхности. Потрескивает свеча в позеленевшем подсвечнике, и едва доносится грохот шторма о скалы. Он где-то там, далеко — и хорошо. Ведь она никогда не умела плавать…