— Что за проблема? — спрашивает буднично, как будто на обходе у себя в больнице. А лейтенантшу зовут Берц. Хелена Берц. Коротко и резко, как выстрел.
— Да не проблема. Вот, наколку себе делал. Сам. Иголкой. Насмотрелся, блин. Идиотство одно в голове, — раздражённо говорит Берц, поджав губы. — Чёртов мудак. Придурок то есть, — неохотно поправляется она.
На кровати, сжавшись в комок, кто-то лежит. Этот кто-то — совсем мальчишка. У него хоть диплом об окончании школы есть, интересно? Рядом с ним жарко, будто дверцу печки приоткрыли, а сам он трясётся крупной дрожью, кровать ходит ходуном.
Адель берёт его руку. Бешеный пульс под пальцами, толчки раскалённой крови. Чёрный штрих-код, только цифры другие. А на запястье два креста. Плюсики. Опять крестики-нолики. И тут. Вокруг разливается багрово-чёрная опухоль воспаления.
— Ты зачем колол-то их? — спрашивает Адель, держа горячую руку.
— Делают так. Видел. Круто, — зубы у него стучат так громко, что она насилу понимает, что он сказал. — У ротного вон сколько.
— Ага. И ты столько же хотел? — интересуется Адель.
— Не знаю. Да. Нет, — он снова начинает дрожать так, что не может разговаривать вообще.
— Заражение, док, да? — спрашивает Берц. — Скажите.
Странная логика. То на "ты", то на "вы". Не поймёшь. Скажет, куда она денется. И поможет, конечно. Благо обычная человеческая инфекция, даже не самая страшная.
Дезинфицирующее, обеззараживающее, восстанавливающее, укрепляющее…
— Спасибо, — шепчет мальчишка. Тёмненький. Симпатичный. Будет, когда постарше станет. ЕСЛИ станет.
— Не за что. Пожалуйста. — И присесть. Ноги не держат.
Но куда там — присесть.
— Пошли, док, — Берц подходит сзади.
Не присядешь, пока… Могла бы догадаться. Дура ты, Адель. Невозможная наивная дура.
Ничего особенного, обычный казённый кабинет. А называется особый отдел. Да, а ведь вы нам нужны, доктор Дельфингтон! Вам, несмотря на расовую принадлежность, предоставляется шанс. Вы ведь не можете не понимать, что… бла-бла-бла…
Она не может не понимать. Да, это точно. Что она наивная дура, которая не хотела вмешиваться и всё-таки вмешалась. Левую руку? О да, конечно…. господин капитан. Ведь не думают же они, что Адель скажет "нет" — естественно, теперь уже не скажет.
И разбиваются на осколки толстые стёкла-линзы, и сам старый маяк сползает под откос грудой перемолотого каменного крошева, оставляя Адель на пустом холодном берегу. Она не умеет плавать, чёрт возьми, она так и не научилась. А шторм налетает на остров и сметает с песчаного пляжа всё, что кто-то нарисовал соломинкой на песке. Крестики-нолики под полуденным солнцем в зените, на горячем песчаном пляже.
Совсем негромко жужжит машинка, выбивая на запястье штрих-код и такие знакомые цифры. Три шестёрки. Первое, что она видит за дверью — потёртый камуфляж и дымок сигареты.
— Ну, док, не кисни! Зато по части без проблем ходить будешь, тут детекторы доступа через каждые два метра.
— Да я, в общем-то, — Адель закашливается, — сюда не напрашивалась.
— Ты это брось, — спокойно, без надрыва. — Брось это. Особисты лучше знают, куда тебя сунуть. Им видней. Зато стопудняк на другую сторону не побежишь.
— Да я б и так… хм… не побежала, — Адель прикасается пальцами к татуировке и вздрагивает не столько от боли, сколько от неожиданности.
— А кто тебя знает? — спокойно говорит Берц. — Сейчас — нет, а завтра — да.
— Я ж говорила, что врачи клятву приносят, — терпеливо объясняет Адель.
— Ну, говорила. Мало ли что сказать можно? У тебя теперь другая клятва — военная присяга Империи. Как и у нас всех. Пойдём, что ли?
— Куда? — говорит Адель и удивляется, что она вообще об этом спросила. Ведь не думала же она весь день провести… кстати, где? В пустом коридоре, вот где.
— Там ещё несколько есть. Посмотрите? — Ну, вот, опять на "вы". И с чего это? Посмотрит, конечно. Всё она теперь посмотрит. И всех, конечно же.
Комната… Нет, что за бред. Естественно, не просто комната. Лазарет. Слово-то какое, словно из старинной жизни вынырнуло. Дождливый вечер, комендантский час и лазарет. Отличное сочетание. Мини-городская-больница, только страшнее. Потому что играют здесь вот в такие крестики-нолики. Казнить нельзя помиловать. И только так. И плюсик в ведомости, выполнено, мол. И чернила на бумаге — тёмно-коричневые, почти чёрные.
И нет песчаной косы у подножия маяка. А детские игры ушли в бешеный шторм и сине-зелёные бушующие волны.
Ничего, нормальный лазарет такой. Кстати. Хоть и со свечами вместо жужжащих ламп — на случай перебоев на городской электростанции. И человек действительно несколько, не обманула. И мальчишка давешний здесь. Как хоть зовут-то его, узнать надо будет.
А тут не только мальчишки. И девчонки тоже. И постарше — прямо дедушки с внучками. Рядом. И не моветон. И расовым отделом все, небось, отобранные, и проверенные-перепроверенные. Ну, теперь держись, полукровка идёт.
— Кто повоевал неудачно, — мрачно объясняет Берц. — А кто по пьяной лавочке наркотой накачался. Здесь знаешь как? С этим делом служить попроще, хотя у нас чуть что… — она щёлкает пальцами.
Что ж тут щёлкать-то? Пуля почти беззвучно прилетает. А вот ей тишины хочется и домой. Интересно, отпустят? Теперь-то поверят, что куда-то там не побежит? И — тишины бы. Ти-ши-ны.
Нету здесь тишины. И не пахнет тишиной. Словно галдёж какой-то, тихо только. Бывает галдёж шёпотом?
— …мама, мам… ну, послушай же, мама… — Ну, маму все зовут, видать. Не тётю же с улицы. А кого-то звать надо. Всегда причём.
— …А она за соседним столом, прямо напротив меня… И я всё думал — жалко, такая симпатичная — и полукровка… — что? Адель прислушивается. Парень. Чуть постарше, чем тот, с плюсиками. Но всё равно — молодой до невозможности. Что там про полукровок?
— Ты иди, может? — предлагает она Берц. — Посмотрю я тут. Что к чему.
— За периметр нельзя пока, док. Не забывайте. Если надумаете дурость какую сделать, — а взгляд настороженный. Но глаза красные. Интересно, сколько суток не спала?
— Иди. Идите. Куда ж я денусь, сами подумайте? — голова и так кругом идёт, не поймёшь, как и обратиться — ты или вы?
Берц окидывает её изучающим взглядом, но, похоже, верит: вид у Адели такой что ли, внушающий доверие — но не уходит. Наверное, и в самом деле "чуть что". Садится на табуретку около стены, и снова чуть тянет дымом с запахом сада и летнего дня, нагретого солнцем. Но только чуть.
— …За соседним столом… — повторяет парень рядом с Адель, и она аж вздрагивает — столько в голосе… уже свершившегося. Плюсик в ведомости. Чёрточка сверху вниз, а потом слева направо, и перо скрипит — неприятно так, хоть и еле слышно. Будто по мозгам царапает, хотя всего лишь по бумаге.
— Расскажи. Кто за соседним столом? — куда теперь торопиться? Пусть расскажет. Всем, видать, рассказать надо. А вот послушать — мало, кто послушает. Но она послушает. — Ну, давай, не бойся.
— Мелисса её звали. Как трава, — а глаза закрыты у него. Не спит и не вспоминает.
Просто бредит. Хорошо, что живой остался. А… нет-нет-нет… ТАК думать нельзя… Но она всё-таки подумает, ведь никто здесь не умеет читает мысли? Берц отвернулась, прислонившись к стене и обхватив себя руками, словно ей холодно; средний и указательный пальцы жёлтые — от никотина. И Адель подумает, совсем чуть-чуть подумает. А… Хорошо ли, что живой остался?… ХОРОШО ЛИ?…
— Как трава… И глаза зелёные были, как трава… Я не знал…
— Не знал, как убивать будешь? — спрашивает Адель. Должна спросить. Должна узнать. Пусть для себя. Она узнает у него, у того, кто скажет, потому что просто ещё не забыл.
— Не знал… — вдруг он открывает глаза и смотрит на неё — совершенно осмысленно. Нет. Не бредит. — Не думал, что встречу.
— Жалко? — Адель кладёт ему руку на лоб — тоже горячий, как печка. Холодно ей здесь не будет. Это уж точно.
— Всё по-честному. Бой был. Они и мы, — э, нет, это не ответ, друг мой.