— Что ты, Ева! Какие правила? — звонко рассмеялась Эли. — Как тут можно говорить о правилах, ведь мы же не на приёме. Ты и я — мы просто разговариваем, ведь так?
— Так, — согласилась я.
Тут можно было говорить о правилах. Мало того, похоже, мне уже нужно было говорить о правилах. Соскочить с них оказалось сложнее, чем бросить курить. И соскакивать отчего-то уже не хотелось…
Пока что я не понимала, про что мы говорили вообще. Это был не полноценный разговор, а слова, надёрганные не пойми, откуда, и не пойми, для чего. Мы перебрасывали их, как мяч, но я, хоть убей, не могла уловить смысла.
И тут оказалось, что, кроме правил, я начинаю ждать от неё неизвестно какого смысла…
Её словам не нужен был смысл. Не ну-жен! Она просто должна была говорить хоть что-то — этим своим голосочком, который заставлял волноваться плоть. Так я думала всего только минуту назад, и час назад — а вчера я отдала бы что угодно, чтобы услышать это её "Что ты, Ева…"
А теперь я думала, сколько же всего, оказывается, может случиться за минуту.
Прямо перед нами начиналась Больничная — и где-то там была сосновая дверь кондитерской, от которой пахло мокрой верфью и морским ветром.
— А, между тем, я уже проголодалась, — весело объявила Эли. — Надеюсь, до твоей кофейни не очень далеко?
— Не очень, — успокоила я. Похоже, мне только и оставалось, что перебрасывать ей назад какие-то слова из её же фраз.
Но Эли не обратила на это внимания.
— Ты такая милая, — сказала она и пальцами коснулась моей руки — чуть ниже рукава.
У неё тоже были мягкие пальцы. На этом месте я ожидала, что просто умру — ожидала все те две секунды, в течение которых её рука скользила по материи комка. И вот две секунды кончились — но ничего не происходило. Меня просто держала под руку очень красивая девушка. Одна очень красивая девушка.
Одна из.
Впереди была дверь кондитерской, и оттуда уже доносился запах кофе и свежей выпечки. И тут я поняла, что просто умру, но чуть позже: когда войду в эту дверь вместе с Эли.
Она была прекрасна, словно ангел. Она позволяла ухаживать за собой, брала меня под руку и, может быть, даже позволила бы поцеловать себя прямо тут, под газовой лампой с зеленоватым светом, и прямо этим вечером.
А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.
— Сюда? — с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.
— Нет, — сказала я. — Немного дальше.
— Я думала… — разочарованно начала она.
— Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? — спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.
Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, — а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.
На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.
— Хорошо, — согласилась Эли и передёрнула плечами. — Не выношу шваль.
— Да. Я тоже, — на автопилоте сказала я, думая о своём.
Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас — точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл — хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…
Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч — словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины — она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…
— К одиннадцати мне нужно быть дома, — с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.
— Одиннадцать не так уж и скоро, — я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.
— Здорово, должно быть, возвращаться в часть, — проговорила она с лёгкой завистью. — А не домой.
— Возвращаться в часть? — я снова повторила кусок её фразы — как заведённая.
— Знала бы ты, какая тоска дома, — пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.
— Правда? — вопрос был чисто риторическим.
"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", — тут же подумала я с мрачным сарказмом.
— Ужас, — на полном серьёзе подтвердила она.
Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа — и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом — и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой — только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.
— Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? — наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.
— Конечно, нет, — бессовестно соврала я — и не почувствовала ничего.
Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.
Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши — даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.
Но это была не она.
И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.
И это была не Адель…
Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке — так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым — и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.
…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.
— Ты худеешь? — оказалось, это адресовано мне.
— Нет, Эли, — мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. — С чего ты взяла.
— Тогда возьми пирожное, — предложила она.
Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда — это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.
И было ещё одно "тогда", — в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.
— Пойдём? — я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…
— Что ты, Ева! — удивилась Эли. — Похоже, ещё не так поздно.
— Пройдёмся, — сказала я и встала.
Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.