Негодующе верещали чем-то раздосадованные сороки.
Куражный ветерок, распушив веера веток осин и кленов, поражал перепадами и подсветами в кущах переливчатых, резных деревьев.
Именно на тех лесных полянках открылась Сергею бесконечность зеленого цвета, вмещавшего в себя голубизну молодых сосновых лап, устойчивый малахит крутых елочек, легкую фисташковость листиков-лепестков плакучих берез с золотистым отливом, неустойчивое серебро ив, глухость боярышника, умеренную блеклость можжевельника, холодный перелив в пригашенную сталь резных листьев рябины, буйную яркость лесных вьюнов. Все-все вбирал в себя этот удивительный зеленый…
Вспоминался и блаженный холодок счастья, когда на пустовавшем соседнем участке (куда тайком от матери частенько перетаскивала его Алена и ее стеснительная подружка) Сергею удавалось высмотреть несколько сильных ягод на осажденном лебедой кусте крыжовника.
Розовую и бледно-сиреневую картошку, что собрали с трех грядок, Сергею тоже никогда не забыть. Полмешка — баснословное богатство. С двумя оттертыми от песчинок самыми крупными картофелинами он не расставался до возвращения в Москву.
А если прибавить ко всем воспоминаниям о жизни на даче еще и трехчасовую «бешеную» езду в кузове забитой тюками и вещами трехтонки, подпрыгивание на ухабах, крушение одеял и подушек, то не удивительно, что переезд на дачу начинал манить Сергея уже в феврале. Особенно теперь, когда он встал на костыли. Жажда поскорее переворачивать, гнать часы не покидала Сергея до середины апреля.
Но в дни посвящения все изменилось, перевернулось. Теперь Сергей жаждал, чтобы время пошло вспять.
В углу заброшенного лесопарка над загустевшим от избытка водорослей прудом, где Медуница показывала им, какие ветки плакучих ив срезать для плетения корзин и корзиночек, на редкость молчаливый в тот день Иг невпопад спросил девчонку:
— Можешь сказать, почему ты выбрала калину?
Мельком взглянув поверх головы Ига, Елена ответила:
— Отзывчивая она…
— Отзывчивая? — нахмурившись, переспросил Иг. — Не видел я этого дерева никогда. Может, и видел, да не знал, что это калина.
— В лесах, где тетка Стеша живет, калину нечасто встретишь, — припомнил Ник, — и она там невысокая. Не дерево, а скорее куст большой. С кустами у меня не очень. Но калина, по всему видно, дерево доброе.
— Разве злые деревья бывают? — спросил Шашапал.
— Угрюмые бывают. Замкнутые. И недобрые есть, — убежденно сообщил Ник. — Холодные встречаются. Да и тех, что сами в себе, немало. Некоторые даже не хотят, чтобы ты к ним подходил. Если старые, с трещиной в сердцевине…
— Да какая она хоть из себя, эта калина? — настаивал на своем Иг. — Судя по листку, который ты вырезала, она на клен похожа.
— Нет. Клен другой, — задумалась Медуница. — Клен — красавец. А калина — скромница. Лист у нее плотный, по краям резьбой окаймлен. Ягоды сочные. Кистью, как пригоршня, растут. Калина сама ягоды дарит, протягивает — бери. На солнце ягоды, как янтарь, горят. Через калину надежда приходит. Знаешь, еще… Как тетка Матрена сказывала: «На сердце трепет. Для души — покой».
— Она сладкая? — спросил Шашапал.
— Нет. На вкус скорее клюкву вспомянешь, ежели первый раз отведать калину доведется… А в середке каждой ягоды косточка. Как сердце плоское. Я когда от мамаши-тетки потерялась, у монашек жила. Уже кончалось лето… На холме, за лесом сосновым, луг клеверный. За ним клен с листьями первыми багряными. А далее рядок калин молоденьких ягодами прельщал. Я на ягоды смотреть все бегала. Когда унылость приползала… На лугу щавель конский, тоже красный, как мак, попадался. Огонь тот в ягодах калины, в щавеле кустистом на лугу клеверном да в листьях клена переливчатых — мне как знак от бабушки Марии был. Монашки меня жалели. Только радость откуда монашки возьмут? А калина и цветом, и ягодами одаривала. Родная на чужой земле.
— А как ты у монашек оказалась?
— Про монашек потом.
— Ты говорила, что потерялась, — напомнил Сергей. — А как, не рассказывала.
— Нас ведь долго гнали. Вокруг по-нашему уж и говорить перестали. Никто не подавал ничего. Даже воды из домов не выносили, там где конвой на передых нас останавливал. Когда по своей земле шли, в деревне какой картошку тетке совать изредка успевали. Мне и хлеб перепадал. А на чужой стороне, как на пароме нас через реку перевезли, уж и не смотрел никто в нашу сторону. Отворачивались. Первыми монашки со мной заговорили. А потерялась я в лесу. Когда из ручья пить стала. После расстрела…