Из парадного дома Сергея выскочил сутулый милиционер. Подбежав к штатскому в сером костюме, что-то быстро и растерянно заговорил, кивая на высветившиеся изнутри окна полуподвала.
Шашапал вспомнил, что в полуподвале живет «морской пехотинец» Мотя, но он так сосредоточился на разговоре сутулого милиционера с плотным человеком, что упустил момент, когда открылась дверь подвала Щавы и несколько милиционеров ссыпались вниз по лестнице.
Не сразу заметил он и появление из блеклой полутемени однорукого домоуправа, истопника Горячих в замусоленной ушанке и коренастой, кутающейся в платок женщины, что жила в деревянном флигеле близнецов.
Троица покивала плотному в сером костюме и сразу поплелась вслед за ним и сутулым милиционером в парадное Сергея.
Окна домов и флигелей оставались по-прежнему темными. Где-то за двумя полусгнившими заборами, в конце «Постройки», взлаяла и сразу стихла невидимая собака.
Трое, сопровождаемые сутулым милиционером, вышли из парадного дома Сергея и, пройдя несколько шагов, направились в подвал Щавы.
Вышедший вслед за ним поджарый подошел к неподвижному плотному, притулившемуся у кабины первого «воронка», протянул тому портсигар.
Двое милиционеров вывели из подвала мужчину в черной шинели морского офицера, державшего руки за спиной. Приглядевшись к скошенной челке, Шашапал узнал Акима.
Откуда у Акима шинель морского офицера? Зачем она ему в июньскую жару? Суетливо завертелись липучие вопросы в голове Шашапала.
Стоявший около первой машины плотный распрямился, двинулся навстречу Акиму, что-то отрывисто сказал ему. Аким отвернул голову, шагнул вовнутрь «воронка».
Поднялись из подвала еще несколько милиционеров, с трудом таща два ящика, прикрытые мешковиной.
Поджарый приподнял край мешковины, накрывавшей первый ящик. Из-за спины к нему подошел тот, кто говорил с Акимом. Тоже заглянул. Оба, сосредоточившись над ящиком, скрылись за мешковиной на несколько томительных секунд. Широко открылось парадное пятиэтажного дома Сергея. Быстро выбежал третий штатский, низкорослый в кургузом пиджачке. Пружинистой походкой подоспел к коллегам, что изучали содержимое ящика. Подхватив под локти, увел во вторую машину, на ходу что-то тревожно втолковывая.
Выбрались из подвала Гордей Егорович, старый истопник и женщина в темном платке. Пока понятые нерешительно топтались на месте, не осмеливаясь подойти к начальникам, скрывшийся за второй машиной коротконогий милиционер вывел во двор Щаву, крепко придерживая его за плечо. Кроме солдатского белья, на Щаве ничего не было. На какой-то момент Шашапалу показалось, что Щава срывает мелкими кусочками кожу с лица.
Не найдя глазами старшего брата, Щава заскреб ладонями по груди, выпятив нижнюю губу, задергал головой, что-то требуя у старика Горячих. Милиционер, должно быть, так сильно сдавил плечо Щавы, что тот, взвившись, цапнул зубами руку милиционера. Вырвался, отскочил и скатился в черный зев подвала.
Вольт Щавы ошарашил милиционера. Он присел, часто затряс укушенной ладонью, пытаясь стряхнуть въедливую боль.
Машина, в которую посадили Акима, внезапно тронулась, круто развернувшись, выехала со двора.
К понятым подошел сутулый милиционер, повел за собой в сторону домоуправления.
Штатские начальники сели друг за другом во вторую машину.
Шашапал обессиленно отлепился от кухонного окна, на цыпочках поплелся досыпать к себе в комнату.
А в душный полдень, когда в квартире не осталось ни души, до Шашапала донеслись обрывки истерики Щавы…
— …а потом сожгут живьем! Отравы из Москвы-реки нахлебаетесь! И глазищи всем заживо выклюют! В кишках пауки запляшут!..
Распахнув окно, Шашапал увидел зев кошелька в руках сизой от ненависти Окурьянихи.
— Сироте на пропитание, воздайте! — голосила мать Харча.
Двор орал и требовал. Шашапал не успевал реагировать, вертя головой налево и направо… Запомнилось:
Голос очумевшей от ужаса Розы:
— И мне Мотя потроха вырвет?
Застегнутые, непробиваемые лица Домны Самсоновны и Вити Буроличевых, уплывающие в черноту дворовой арки…
Блудливый голосок разрумянившейся Евдокии Васильевны:
— А мать Моти, говорят, мышьяк приняла… На «скорой помощи» увезли ее часов в восемь…
Поперек всему гулкий смех Валентины. Ласковые выспрашивания:
— Ирисочку хочешь? Ну?.. Хочешь ирисочку?..
Недолго поплутав по задворкам рельсовых тупиков, Иг вышел к потемневшей от паровозной гари, обрызганной ветрами водокачке. Прислонившись к забитой двери, стер с лица пот, в который раз развернул тетрадный лист со схемой пути, начертанной рукой Медуницы, найденный в условном тайнике. До водокачки все сходилось. Пожалуй, лишь два нескончаемых ангара следовало обходить слева. Так и есть. После желтого глухого сарая надо было сразу сворачивать. Вот и на рисунке стрелочка. Проглядел. На память понадеялся. Черт!.. Опять набойка на правом ботинке стесалась. Ладно, новую примастырим. Что у нас там дальше по схеме?.. Так. Справа свалка железа. А это что?.. Ага. Четыре брошенных барака. Проем в кирпичной стене, в лопухах. Смешно она лопухи рисует. Как заячьи уши… Сточная канава. По курсу домик обходчика. Пустырь, который надо пересекать по меловой дорожке, поперек. Что-что? Ограда, как у них на кладбище. Затем под откос, через узкоколейку. Повернуть, за облупившийся вагон-времянку. Островок из кустов черемухи. Длинный поперечный забор. Лаз под корявым словом «Коля». «Буквы белой краской нарисованы. Больше моей руки». Так… Пролезть под «Колю». И «угодить в рощу, где зенитчики стояли». Окопчики, две воронки, лебедой заросшие… «Сразу увидишь за кустами сирени спину больницы». Идти надо прямо на сирень. За ней «всякие разбитые памятники и задний ход в пищеблок. Там меня каждая знает».