— Нет! — горячился Саня. — Всё происходило на моих глазах. От меня требовали… точнее, дали возможность фантазировать на сцене, и я не сдержался в шалаше, допустил вольность. А Полозова потом очень переживала…
— В какой форме от вас потребовали, точнее, «фантазировать», как вы выразились? Кто конкретно? Режиссер? Что именно он вам позволил? И, возможно, были какие-то стимулы? Обещания новых родителей, материальная заинтересованность… Я же понимаю: появиться перед зрителями в чем мама родила, да еще вести себя вольно…
— Да какие стимулы, что вы?! — Саня вдруг испугался, понял, что переступил опасную черту, что клубок вот-вот начнет разматываться, если он не закроет рот сейчас же. В таком случае, придется говорить всё — передавать разговоры с Захарьяном, признаваться в том, что взял гонорар за разнузданность в игре, что придется сдавать прокурору и тех, кто стоит за спиной Михаила Анатольевича.
И Зайцев струсил.
— Понимаете, — замямлил он, опустив глаза. — Я веду речь только о моральной, нравственной стороне дела. Ни о каких стимулах речь в театре не шла, что вы! Главный режиссер, Захарьян, требовал от нас с Марийкой… а точнее, даже и не требовал, а убеждал в том, что мы могли бы вести себя на сцене и пораскованнее: жизнь заставляет не только наш театр, но все наше искусство, искать новые формы общения со зрителем, читателем, слушателем… идти на смелые шаги. Вон, возьмите Камерный театр, Олега Тарасова — раздевается же догола в «Сне…» по Достоевскому и ничего…
Прокурор слушал Саню с ироничной улыбкой на тонких губах.
— Вы, Зайцев, вошли ко мне в кабинет несколько с иным настроением, — официально и строго заметил он. — И Рубашкин, когда звонил, сказал, что вы имеете сказать что-то важное, что прольет свет на самоубийство Полозовой. А повели себя как адвокат. Что же произошло за эти два часа? Вас успели предупредить? Припугнули? Говорите смелее, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.
— Да я не боюсь, что вы! — Саня натянуто, фальшиво засмеялся. — Ни от одного своего слова, сказанного в кабинете товарища Рубашкина, и здесь, у вас, я отказываться не собираюсь. Я просто отвечаю на ваш вопрос. Стимул у нас с Марией Полозовой был только один — хороший спектакль. А мы в нем играли ведущие роли.
Юшенков вздохнул, интерес в его умных, многое видевших глазах потух.
— Ну хорошо, допустим. Но Рубашкину вы рассказали все же несколько иную версию самоубийства, он же не мог это выдумать! Вы прямо обвиняли главного режиссера в смерти Полозовой, требовали привлечь его к ответственности. Теперь же… Возможно, Рубашкин не так вас понял?
— Возможно, — поспешным, торопливым эхом отозвался Саня, похвалив себя за то, что в протоколе, который писал лейтенант Васякин, тоже нет никакой крамолы на Захарьяна. В конце концов, он и не собирался быть обвинителем Михаила Анатольевича — милиция должна сама накопать материалы для обвинения, а он лишь сигнализировал органам, потрясенный, как и все остальные, смертью коллеги.
Поспешность его ответа не ускользнула от прокурора.
— Послушайте, Зайцев, — сказал он прямо и твердо глядя Сане в глаза. — Вы что-то не договариваете. Почему? Если вы пришли бороться за честь и доброе имя Полозовой — говорите правду. Только так мы сможем что-то понять и по-настоящему разобраться в этой истории. Поймите: самоубийства, как правило, дохлые дела. С точки зрения следствия. Если нет каких-либо предсмертных записок, показаний родственников, друзей, товарищей по работе. Может, это был, все же, несчастный случай, а, Зайцев? И вы в таком случае оговариваете своего главного режиссера, сводите с ним счеты за какие-нибудь обиды. Разгильдяй-электрик оставил электрощит открытым, хотя и повесил предупреждение, а Полозова случайно коснулась рубильника.
— Нет, она покончила с собой, — так же твердо отвечал Саня. — Она наша артистка… была… я хорошо ее знаю. А Яна Королькова, кстати, видела, как Марийка… то есть, Полозова, схватилась за рубильник.
— Хорошо, мы вызовем эту Королькову, спросим. А она ответит, что ничего такого не видела, стояла в стороне или ее вообще на сцене в этот момент не было. Тогда что?