— По крайней мере, будет установлена граница Франции и Испании, — а ведь до сих пор этого не удавалось сделать.
Францисканец кивнул, слегка наклонив голову набок, как кивают, услышав чепуху, и заметил иронически:
— Я все слышу и великолепно понимаю. Вы желаете убедить другие народы в пользе всеобщего мира, в то время как ваши государи готовятся поджечь Европу с четырех сторон. Однако необходимо, чтобы ваши добрые намерения дали результаты. Итак, какими силами они располагают для успешного завершения этого крестового похода во имя счастья человечества?
— Наша маленькая республика, — ответил голландец, — готова выставить против своего прежнего победителя войско в сто две тысячи солдат — полевых и в гарнизонах.
— Мой император, — продолжил д’Аррах, — даст девяносто тысяч солдат и матросов.
— Впрочем, — снова вступил австриец, — Франция уже исчерпала все человеческие и финансовые резервы. Голод, царивший там два года, превратил страну в обширное кладбище. По разоренным деревням и невозделанным землям бродят призраки с протянутой рукой.
— Да и король уже считает, что пора посылать свою золотую посуду на Монетный двор, чтобы заполнить пустоту в государственной казне, — поддержал его Оверкерке.
— Таким образом, — заключил англичанин, — прошло время, когда внук Беарнца процветал. Теперь каждая победа будет стоить ему дороже, чем нам десять неудач. — И с жестом полным ненависти добавил: — Главное — опустошить Францию. Уничтожить ее, если понадобится. By God [6], мы этого добьемся, ведя бесконечную войну, без передышки, без пощады!
До сих пор францисканец сидел неподвижно, спрятав руки в широких рукавах сутаны, откинув голову назад и отстраняясь от света, словно опасался, что маска и капюшон не могут вполне скрыть его чувств. Однако во все время разговора ни один мускул не дрогнул на его лице. И только при последних словах англичанина волнение охватило монаха, и судорога гнева прошла по всему его телу. Святой отец резко подался вперед, казалось, в порыве ярости и негодования готовый наброситься на собеседников.
— Прекрасно, господа, прекрасно! Уж больно вы скоры, как я погляжу! Уничтожить Францию!.. Опустошить!.. Допустит ли Небо такое зло?! — закричал он. — Вы хотите дать достойный урок властителю, слишком жадному до власти и славы, заключив в разумные границы этого неспокойного и докучливого соседа. Ну что ж, вполне разумно, в этом нет никакой несправедливости ни для меня, ни для вас, ни для него. Но не трогайте Францию!.. Она, впрочем, не настолько опустошена, разорена и разгромлена. Проросло зерно в борозде. Деньги вернулись в казну — возвращены доверием народным. Я тоже сделал расчеты. Людовик XIV имеет четыре дееспособные армии: Виллеруа стоит во Фландрии со своими восьмьюдесятью тысячами, Туаель — на Рейне с сорока пятью тысячами, Катина с двадцатью пятью держит Пьемонт, Вандом во главе пятнадцатитысячного войска сейчас в Барселоне. И даже если бы эти силы были разбиты, истреблены, уничтожены пушечным огнем, развеяны по ветру, обращены в бегство, вы все равно не стали бы хозяевами Франции, вершителями ее судеб… Как только подковы ваших лошадей и сапоги ваших солдат зазвенят на ее мостовых, призраки сейчас же превратятся в героев. Народ закипит, выйдет из замков, домов и хижин. Он сплотится вокруг своего старого короля…
Франция выстоит!.. Она не может не выстоять!.. Потому что только согласие народов кажется ей разумным… Потому что она несет вместе со словом Господним цивилизацию, устремленную из настоящего в будущее. Вот почему после Креси, после Пуатье, после Азенкура — каждого из поражений, когда казалось, что страна больше не возродится, после каждого из оскорблений, когда мнилось, что народ обескровлен, — она снова выпрямлялась, становилась сильнее, чем прежде, и кровь, еще более горячая, еще более благородная, текла быстрее в жилах великого народа… И потому, часто побеждаемый, он все-таки изгонял супостата… Франция — это солнце, факел, который освещает род человеческий! Если свет ее погаснет, вы услышите во мраке скорбный крик народов, предсмертный отчаянный крик!..
Речь свою преподобный начал слабым, хриплым, едва слышным голосом, но, постепенно набирая силу, словно разгораясь, голос его исполнился огня и зазвучал громогласно. Казалось, охваченный страстью, оратор даже стал выше. Две искры вспыхнули под капюшоном и пронзили тьму.
Изумленные слушатели смотрели на него с тревогой.
— Однако же, — бросил Черчилль резко, — вы с нами или против?
— Я со своими интересами.
Взор его потух. Голос потерял силу и задрожал. Францисканец сжался в своем кресле и снова принял прежнюю позу, выражающую внимание и выжидание.
Наступила тишина. Прервал ее господин д’Аррах:
— Ваше преподобие, вы согласны играть открыто?
— Согласен, если вы раскроете свои карты.
— Что хочет получить Общество Иисуса за то, что войдет в Большой альянс?
Святой отец одобрительно покачал головой.
— Прекрасно! Вот благоразумный вопрос! Вы решительны, господин граф. — Сцепив ладони, он быстро вертел большими пальцами. После короткого раздумья он сказал: — Здоровье папы Клемента XI ослабло. Все идет к тому, что его преемника надо будет установить в ближайшее время. Мы хотим, чтобы место на троне святого Петра занял член ордена.
— Не беспокойтесь — голоса кардиналов Германии, Испании, Италии будут отданы на конклаве вашему кандидату.
— Этого недостаточно. Франция — старшая дочь Церкви. Нам нужна поддержка Франции. Итак, или со щитом, или на щите. Людовик XIV никогда не простит нам союза с врагами.
— Людовик — пожалуй, но регент…
— Какой регент?
Немец загадочно улыбнулся.
— Послушайте, отец мой, вы что, думаете, что великий король бессмертен?
— Нет, конечно; но что означает этот намек на регентство? В случае смерти Людовика разве герцог Бургундский не сразу наследует заранее назначенную ему корону?
Дипломат тряхнул головой.
— Королю Франции, — возразил он, — не повезло с наследником… Единственный сын, которого королева Мария-Терезия подарила своему царственному супругу, должен был принять наследство своего отца, однако скоро шесть месяцев, как лежит, опередив его, в склепе Сен-Дени. Представьте, что то же самое произойдет и с сыном дофина, и он соединится с отцом в погребальной тьме. Кто останется тогда, чтобы занять трон, за который, кажется, так цепляется старый любовник Ментенон?.. Двое детей в колыбели, герцоги Бретани и Берри, а они, конечно же, будут нуждаться в поддержке опекуна. Вот тогда Франция прибегнет к регентскому правлению. Если у страны будет несовершеннолетний правитель, она не решится пускаться в военные авантюры, и, пользуясь этим, союзные державы будут принуждать ее к уступкам, на что монарх в расцвете лет никогда не пойдет.
— Вы заслуживаете похвалы, господин граф, — заявил монах бесстрастно. — Узнаю школу мессира Никколо Макиавелли, близкого друга Чезаре Борджа. Но скажите мне: эта болезнь, это несчастье, которые, как мне кажется, уж очень вам кстати, не будут ли они случайно из того же флакона, что и для последней королевы Испании и юного Леопольда де Бавьера, в пользу которого Карл II распорядился своей двойной монархией?
Господин д’Аррах покраснел.
— Да, знаю, ходили слухи о яде… Но император, мой августейший господин, выше подобных обвинений. Впрочем, можем ли мы помешать странной мести, обрушившейся на семейство Людовика?
— Странная месть!.. Объяснитесь, не понимаю…
В этот момент один из братьев, охранявших дверь, вошел и, наклонившись к преподобному, негромко сказал:
— Отец мой, дама, за неимением приглашения предъявившая только опознавательный знак, настаивает, чтобы ей позволили присутствовать на встрече Союза пяти, потому что, по ее уверениям, она должна сделать сообщение, столь же важное, сколь и неотложное.
— Это я вызвал ее, — заявил господин д’Аррах, — и она даст те объяснения, которых вы требовали от меня. Соблаговолите выслушать, и мудрость вам подскажет, насколько полезны, даже драгоценны могут быть ее услуги для нашего дела.