- Збышко! Збышко!
Молодой рыцарь даже удивился и, сжав в объятиях дядю, сказал:
- А я и не знал, что вы так меня любите!..
- Я вижу, вы настоящие рыцари, - сказал растроганный Повала, - и раз хлопец поклялся мне честью, что явится на суд, я не стану надевать на него цепи: таким людям, как вы, можно верить. Вы не отчаивайтесь. Немец в Тынце денек погуляет, так, что я увижу короля раньше и доложу обо всем этом деле так, чтобы он не очень разгневался. Счастье, что я успел переломить копье, великое счастье!
Но Збышко возразил ему:
- Уж коли не миновать мне платиться головой, то хоть было бы утешение, что я кости поломал крестоносцу.
- Свою честь ты умеешь защищать, а того не можешь понять, что навлек бы позор на весь наш народ! - нетерпеливо возразил Повала.
- Понимать-то я понимаю, - ответил Збышко, - потому-то мне и жаль...
Тогда Повала обратился к Мацьку:
- Знаете, пан рыцарь, коли удастся вашему хлопцу как-нибудь отвертеться от суда, придется вам колпачок ему на голову надеть, как ловчему соколу. Иначе не умереть ему собственной смертью.
- Ему бы и удалось отвертеться, кабы вы, пан рыцарь, пожелали скрыть все от короля.
- А что же мне с немцем делать? Ведь рот-то ему не заткнешь!
- Верно! Верно!..
Ведя такой разговор, они повернули назад к свите княгини. Слуги Повалы, которые раньше ехали с людьми Лихтенштейна, следовали теперь за ними. Издали было видно, как среди мазурских шапок покачиваются на ветру павлиньи перья крестоносца и сверкает на солнце его шлем.
- Удивительный народ эти крестоносцы, - как будто в раздумье сказал рыцарь из Тачева. - Когда крестоносцу круто приходится, он жалостлив, как францисканец, смирен, как ягненок, и сладок, как мед, - лучше его на свете не сыщешь. Но стоит ему только увидеть, что сила на его стороне, никто не станет так пыжиться, как он, и ни у кого ты не встретишь меньше жалости. Видно, господь не сердце дал им, а камень. Насмотрелся я всякого люда и не раз видел, как щадит слабого настоящий рыцарь, говоря себе: "Не прибудет мне чести от того, что я побью лежачего". А крестоносец тут-то и свирепеет. Держи его за шиворот и не пускай, иначе горе тебе! Вот и этот посол хочет, чтобы вы и прощенья у него попросили, и сраму натерпелись. И я рад, что не бывать этому.
- Не бывать! - воскликнул Збышко.
- Смотрите, как бы он не заметил, что вы удручены, а то обрадуется.
Тут они подъехали к княжеской свите и присоединились к ней. Посол крестоносцев, увидев их, сразу принял надменный и презрительный вид, но они будто и не замечали его. Збышко поехал рядом с Данусей и весело заговорил с нею о том, что с холма уже ясно виден Краков, а Мацько стал рассказывать одному из песенников о необычайной силе пана из Тачева, который, как сухой стебель, переломил в руке Збышка копье.
- Зачем же он его переломил? - спросил песенник.
- Да хлопец напал на крестоносца, но только так, смеха ради.
Песеннику, который был шляхтичем, человеком бывалым, такая шутка показалась не очень благопристойной, но, видя, что Мацько говорит о ней с легкостью, он тоже не придал ей особого значения. Меж тем немцу такое поведение пришлось не по нутру. Он поглядел раз-другой на Збышка, затем перевел взгляд на Мацька и понял наконец, что они и не подумают спешиться и умышленно не обращают на него внимания. Тогда глаза его сверкнули стальным блеском, и он тут же стал прощаться...
Когда он тронул коня, рыцарь из Тачева не удержался и сказал ему на прощанье:
- Поезжайте смело, храбрый рыцарь. Край наш спокойный, и никто на вас не нападет, разве какой-нибудь шутник-мальчишка...
- Хоть и удивительные у вас обычаи, но я не защиты искал у вас, а хотел побыть в вашем обществе, - отрезал Лихтенштейн. - Впрочем, надеюсь, что мы еще встретимся и при здешнем дворе, и в другом месте...
В последних словах прозвучала как будто скрытая угроза, поэтому Повала сурово бросил:
- Даст бог...
Тут он поклонился, отвернулся и, пожав плечами, сказал вполголоса, но так, чтобы услышали те, кто стоял поближе к нему:
- Мозгляк! Поддел бы тебя копьем да поднял на воздух, чтоб ты ногами поболтал у меня, покуда я "Отче наш" трижды прочту!
И он заговорил с княгиней, с которой был хорошо знаком. Анна Данута спросила, что он здесь делает, он доложил ей, что, по повелению короля, ездит по дорогам, чтобы поддержать порядок в округе, где в связи с наплывом гостей, съезжающихся отовсюду в Краков, легко может произойти какая-нибудь стычка. В доказательство этого Повала рассказал о случае, свидетелем которого он оказался. Подумав, однако, что попросить княгиню заступиться за Збышка можно попозже, когда в этом будет нужда, и не желая портить общее веселье, он в своем рассказе не придал происшествию большого значения. Княгиня даже посмеялась над Збышком, которому так не терпелось добыть павлиньи чубы, другие же, узнав о том, что пан из Тачева одной рукой переломил копье, дивились его силе.
Рыцарь, будучи человеком немного тщеславным, в душе радовался, что его хвалят, и сам стал рассказывать о своих подвигах, которые прославили его имя, особенно в Бургундии, при дворе Филиппа Смелого*. Как-то на турнире, когда у него переломилось копье, он обхватил руками одного арденнского рыцаря, вытащил его из седла и подбросил вверх на высоту копья, хотя арденец весь был закован в броню. Филипп Смелый подарил ему за это золотую цепь, а королева - бархатный башмачок, который он с той поры носил на шлеме.
_______________
* Ф и л и п п С м е л ы й (1342 - 1404) - бургундский герцог с
1363 г.
Услышав об этом, все пришли в изумление, только Миколай из Длуголяса сказал:
- Обабились мы, нет уж нынче таких богатырей, как в моей молодости или в те времена, о каких рассказывал мой отец. Случится нынче шляхтичу кольчугу разодрать, самострел натянуть без рукояти или железный тесак пальцами скрутить, и уж он почитает себя богатырем и кичится своею силой. А в старину это девушки делали.
- Оно конечно, ничего не скажешь, в старину народ был покрепче, ответил Повала, - но и сейчас богатыри найдутся. Мне господь немалую силу дал в костях, и все-таки я не почитаю себя самым сильным человеком в королевстве. Видали ли вы, ваша милость, когда-нибудь Завишу из Гарбова? Этот меня одолел бы.
- Видал. Плечи у него широкие, как тот брус, на котором висит краковский колокол.