Профессор осторожно присел, словно боясь попортить старенькую пиджачную пару, которую ему дал доктор Гросс. Келлерман остался стоять.
Иетс отмечал про себя, как висит костюм на изможденном теле старика, как заострились черты лица Келлермана.
— Давно выписались, профессор? — спросил он, стараясь говорить непринужденно-весело. — Нашли себе квартиру? Или Келлерман желает, чтобы вы тоже жили в «Преисподней»?…
— Мы еще не решили, — с легким оттенком сарказма сказал Келлерман. — Профессор выписался только сегодня. Я взял его из больницы. Прямо оттуда мы пришли к вам.
— И хорошо сделали! — Иетс знал, что рано или поздно Келлерман придет. Великодушное побуждение заставило его отказаться от помощи тогда, в «Преисподней»; но Креммен подполковника Уиллоуби — неблагодарная почва для великодушных побуждений. — Вам бы давно уже надо прийти, господин Келлерман.
Профессор стал откашливаться.
Иетс пришел ему на помощь:
— Ничего, профессор Зекендорф, я думаю, что смогу быть вам полезен. Самое главное — это то, что вы поправились. Как говорили ваши друзья римляне: Mens sana in corpore sano![21] Здоровый дух! Воля к жизни!
— И инсулин, — вставил Зекендорф.
— Инсулин — да, конечно, инсулин вам нужен. Я поговорю с нашими врачами. Но о прочем не беспокойтесь. Здесь, наверно, найдутся люди, которые не забыли вашей академической репутации. Мы найдем вам какую-нибудь научно-исследовательскую работу или педагогическую, а может быть, вы захотите написать что-нибудь для моей кремменской газетенки? Что же касается жилья, то, когда вы пойдете искать квартиру, я пошлю с вами своего капрала. Это облегчит дело… — Иетс обернулся к Келлерману и сказал ему с ударением: — Если вы хотите работать, это мы тоже сможем устроить…
— Мы пришли сделать вам одно заявление, — сказал Келлерман.
Иетс сразу осел. Не в его силах было изменить то положение, которое вынуждало бывших узников лагеря «Паула» приходить к нему в качестве просителей, но ему хотелось как-то подбодрить этих двух людей. А они, оказывается, тоже пришли с заявлением! Заявления, разоблачения, доносы сыпались на него с утра до вечера, как и на любого американца, связанного с военной администрацией.
— Что ж, выслушивать заявления — одна из моих обязанностей, — сказал он, не пытаясь скрыть свое разочарование.
Келлерман начал:
— Есть такая девушка, Марианна Зекендорф…
— Марианна Зекендорф? Она сюда ко мне приходила. А что, больничное начальство так и не допустило ее к профессору?… — Иетс повернулся к старику. — Я дал вашей племяннице письмо на имя доктора Гросса. Я ему написал, что это ваша единственная родственница.
— Она не моя племянница, — сказал Зекендорф.
— Она не… — Иетс недоуменно вгляделся в изборожденное морщинами скорбное лицо профессора.
— Она не его племянница, — подтвердил Келлерман, — она ему вообще не родня. Я ее видел в «Преисподней». Она сказала мне, что распространяла листовки в Мюнхене. Она так говорила о детях профессора, будто эта были ее ближайшие друзья. Потом она исчезла из «Преисподней» и, как я слыхал, устроилась на работу у вас в военной администрации… Я думал, может быть, профессору приятно будет увидеть своего человека, вот я ему и рассказал про нее. А оказывается… — он запнулся и потом договорил, кивнув на старика: — она спекулировала на памяти его детей…
— Я не знаю даже, где их могилы, — глухим голосом сказал Зекендорф. — Безымянные холмики земли, неведомо где. На дощечках краской написаны номера, цифры расплываются от дождя, выгорают от солнца.
— Действительно ли ее фамилия Зекендорф, этого мы не знаем, — продолжал Келлерман. — Но профессору она не родственница, и потому, надо полагать, что к студенческому протесту в Мюнхене она никакого отношения не имела. — Он криво усмехнулся. — Мы подумали, сэр, что для вас это может быть интересно.
«Я ведь говорил Люмису, чтобы они там проверили ее личность, — подумал Иетс. — Почему же этого не сделали?… Должны были сделать».
— Это серьезное обвинение, Herr Professor. Намеренно ввести в заблуждение американские оккупационные власти — за такие дела по головке не гладят. Вы вполне уверены? Может быть, какое-нибудь дальнее родство?…
— Сэр, я бы сам желал, чтобы на свете жило молодое существо одной со мной крови. Я бы отдал ему свое сердце, я бы на край света пошел, чтобы найти его, оно заменило бы мне моих погибших детей. — Старик раскинул руки, словно раскрывая кому-то объятия. Эти пустые объятия красноречиво говорили о его горе.