— Садитесь, — сказал Девитт.
Немного странно, когда тебя приглашают сесть в твоем же кабинете. Но для Люмиса это был знак перемены в его положении — он уже лишился своих прав и привилегий.
Девитт отметил зеленоватую бледность капитана. Люмис плохо спал эту ночь, может быть, и вовсе не ложился. Припухшие глаза казались еще меньше от темных кругов под ними.
— Я не успел выпить кофе, — сказал Люмис. — У сержанта имеется электрическая плитка — где-то «освободил», должно быть. Хотите чашку кофе, сэр?
— Нет, благодарю, — ответил Девитт.
Светская часть разговора была исчерпана. Люмис понял, что сейчас Девитт перейдет к делу.
Сделал он это с исключительной мягкостью.
— Я не хочу вас запугивать, Люмис, — сказал он, — не хочу страхом вынуждать вас к чему-либо. Но стало известно, что здесь творятся некрасивые дела. Я имею в виду десятипроцентные отчисления, которые вы взимаете.
— Это неправда! — вскричал Люмис. «Отрицайте все, сказал им ночью Уиллоуби, ему и Лемлейну. — Сколько бы вас ни допрашивали, что бы вам ни обещали, отрицайте все. У них никаких доказательств нет».
Девитт поднял руку, как бы отклоняя его протест.
— Но я клянусь вам, полковник… — «Отрицайте все и предоставьте мне выпутываться».
— Не нужно клясться, — сказал Девитт.
— Это гнусная сплетня, сэр. Девка распустила ее нарочно, чтобы отомстить Уиллоуби и мне.
— Значит, Уиллоуби сказал вам?
— Да, сэр!
— А что он вам еще сказал?
— Ничего.
— Ничего?
Оттого, что Девитт не кричал, не грозил, не приводил статей закона, Люмис чувствовал себя еще хуже. Он нервно грыз ногти.
Девитт подумал: «У них даже не хватает мужества защищать свои поступки».
— Сэр, может быть, мы пригласим сюда подполковника Уиллоуби? Он охотно подтвердит…
— Потом, Люмис, потом. Я сначала хочу поговорить с вами, потому что, мне кажется, для вас можно найти смягчающие обстоятельства. Вы разрешите задать вам несколько вопросов личного порядка?
Люмис молча кивнул.
— Чем вы занимались до войны, Люмис? У вас, кажется, был небольшой магазин радиотоваров? Вы, кажется, женаты? На жизнь хватало?
— Более или менее.
— А сейчас торговлю пришлось закрыть?
— Жена там управляется.
— Потом, значит, вы попали в Европу. У вас оказались подчиненные, много подчиненных. Вы когда-нибудь держали служащих?
— Некоторое время держал одного.
— А здесь сразу же, еще в Нормандии, у вас под началом оказалось более сотни человек, правда?
— Да.
— Вам это нравилось?
— Нравилось.
— Они были обязаны исполнять ваши приказания. Это вам нравилось?
— Нравилось.
— Среди них был человек по фамилии Толачьян. Вы послали его с заданием на передний край. Он не вернулся.
Ноги и руки у Люмиса налились свинцом. Он порадовался, что сидит, а не стоит. С трудом он выдавил из себя:
— Но ведь кому-то надо было пойти, сэр! Кто-то должен был выполнить задание!
— Вы выбрали его. Он был в вашей власти. Потом вы попали в Париж. Там вам понравилось?
— Понравилось, — нерешительно сказал Люмис.
— Вы прекрасно проводили время. В вашем распоряжении были не только люди, но и припасы — продовольствие, бензин, которых не хватало, и потому они ценились очень высоко. Возможно, вы и сбывали кое-что на сторону. Столько людей промышляло на черном рынке, отчего же и вам было не попробовать?
— Сэр, это неправда!
— Дело прошлое, Люмис. Никто вас теперь за это казнить не собирается. Я и сам уже почти забыл. Вот только нехорошо, что еще один из ваших людей, Торп, погиб из-за этой истории. Но, очевидно, тут тоже ничего нельзя было поделать. Вы должны были поддержать престиж своей власти.
— Торп свихнулся до этого, — сказал Люмис.
— Потом вы попали в Люксембург, и как раз в это время противник начал наступление. Ваша власть была при вас. Но под неприятельским огнем от нее было мало пользы. Однако вы не пожелали рисковать ею. Вы не пожелали рисковать своей жизнью.
— Был приказ генерала Фарриша, — сказал Люмис. — И меня отправил подполковник Уиллоуби. — Но это прозвучало не особенно убедительно. Картина, которую рисовал Девитт, стала мало-помалу затуманивать то представление, которое у самого Люмиса было о себе. Во многом эти два образа совпадали, но образ Девитта был резче, отчетливее, обладал теми живыми штрихами, которые так выгодно отличают живописный портрет от фотографии.