Выбрать главу

Оставив позади квартал знати, мы попали в купеческий. Улицы кишели пешеходами, пришлось перевести коней на шаг. От Ричарда и его свиты не было видно и следа, так что вряд ли стоило силой прокладывать себе путь через толпу. По преимуществу здесь были греки, составлявшие большинство населения Мессины. Мы называли их — несколько презрительно — «грифонами». Но встречались и сарацины разных цветов кожи: темно-коричневые, бронзовые, черные как смоль. Последние, как я уяснил, прибывали из Эфиопии и Судана, лежащих далеко к югу от Египта. Были тут и евреи, с шапочками на голове и волосами, заплетенными перед ушами в колечки, а также армяне в забавных остроконечных шляпах.

В каждом здании занимались ремеслом или торговлей. Тюки хлопка выгружали из повозок и заносили в двери. Повсюду раздавались трели посаженных в клетки певчих птичек. Златокузнец постукивал молоточком по крошечной настольной наковальне. У стены одной лавки лежали вязанки сахарного тростника, впервые увиденного мною, а весь пол был завален мешками с кристаллизованным сахаром. Торговцы фруктами, стоя за небольшими лотками, зазывали покупателей, предлагая свежевыжатый сок — гранатовый и апельсиновый. Двое юнцов тащили в переулок овцу. Я заглянул в него: скотину поджидал загон, а потом, судя по смрадному запаху дерьма и крови, нож мясника.

Дальше по улице зловоние сменялось манящим ароматом свежеиспеченного хлеба. Я узнал пекарню, где мы отоваривались раньше. Будучи все еще голодным, я остановился рядом с ней и сказал Рису:

— Пара минут разницы не составит. Подожди меня.

Все еще страдавший от ночных возлияний парень с благодарностью обмяк в седле, держа безвольной рукой поводья моего коня.

В лицо пахнуло жаром, стоило перешагнуть порог пекарни, небольшого строения с прилавком во всю ширину входа. На нем были разложены караваи, пироги и другая выпечка. У задней стены стояли две сводчатые печи с открытыми топками, где я увидел раскаленные докрасна угли. Поблизости топтались рабочие с деревянными лопатами на длинной ручке, следя за тем, чтобы печености не пригорели.

Я улыбнулся хозяйке, красивой грифонке с длинными черными волосами, и указал на караваи средних размеров, пришедшиеся мне по вкусу в минувшие дни. По-гречески я пока не говорил, поэтому показал два пальца: один хлеб — для меня, другой — для Риса.

Она ответила, слова на ее родном языке прозвучали резко. Тон был совсем другим, не таким дружелюбным, как прежде. Я вежливо улыбнулся ей и выложил четыре трифолларо — медные монетки, самые мелкие из тех, что ходили на Сицилии.

Она сердито замотала головой и выставила ладонь с пятью растопыренными пальцами, а вдобавок еще большой на другой руке.

— Шесть трифолларо? — воскликнул я. — Вчера каравай стоил две монеты, а теперь три?

Она встретилась со мной взглядом. В глазах читался страх, смешанный с упрямством.

Я покопался в мошне и увеличил количество монет до полудюжины.

— Кое-кто отнесется к этому не так спокойно, — заметил я.

В ответ я удостоился только сердитой гримасы.

Рис не удивился моему рассказу и сообщил, что цены на вино тоже намного выросли со дня нашего приезда.

— Местные нас не жалуют, — сказал парень. — Называют вонючими собаками.

— В этом есть доля истины, — ответил я, хмыкнув. — Большинство наших не слишком склонны мыться, а грифоны и ломбардцы окунаются в воду при первой возможности. Если верить молве, так поступают даже безбожные сарацины.

— Мы всех их называем Длиннохвостыми, — мрачно процедил Рис. — Чертями.

Это оскорбительное прозвище не порадовало меня, как и переданный Рисом слух про лучника, которого убили, а труп бросили в выгребную яму.

— Весть об убийстве не дошла до короля, — сказал я. — А потому я думаю, что она ложная.

Рис кивнул, но взгляды, бросаемые им на встречных, были отнюдь не дружелюбными.

Я тоже стал смотреть в оба. Быть может, у меня просто разыгралось воображение, но мне показалось, что в воздухе разлито больше враждебности, чем раньше. Я редко наблюдал улыбки. Не слышал голосов кабатчиков, зазывающих солдат отведать их вин. Но стоило мне увидеть у пристани корабли с развевающимися на них знаменами Танкреда, как все мои заботы рассеялись, словно дым под утренним солнцем.