Полил дождь. Потоки грязной воды неслись в канавах, вода захлестывала крест, но чернила не смывались.
А Долф все не мог заставить себя подняться и уйти отсюда. Завтра… завтра он увидит родителей…
Он вымок до нитки, но продолжал все так же сидеть, уронив голову на колени, и слезы текли по его лицу.
- Рудолф ван Амстелвеен, что с тобой? - прозвучал над ним голос, полный дружеского участия, и ласковая рука легла на плечо.
Дон Тадеуш! Он вернулся из гавани, где завершаются последние приготовления к отплытию.
Долф кое-как поднялся.
- Я возвращаюсь домой, - прошептал он, - мой отец отыскал меня.
Он в волнении схватил священника за руку.
- Вы понимаете, что это значит? Я увижу маму!
- Так ты не едешь с нами в Венецию?
- Нет, мне уже не нужно, я смогу вернуться домой. А вы как же? Остаетесь с детьми?
- Я не покину их до той минуты, пока они не сойдут на берег в Венеции и каждый из них будет хорошо устроен.
- Какие замечательные люди живут в этом веке! - не удержался Долф.
- Я не понимаю тебя, сын мой.
- Я хочу сказать, - не очень уверенно поправился мальчик, - что мне так грустно уезжать отсюда и знать, что все это канет в прошлое.
Он обвел рукой вокруг себя: дома, тесно прилепившиеся друг к другу, почти все сплошь из дерева, площадь перед собором и разбегающиеся от нее во все стороны кривые улочки.
- Весь этот мир… Я хочу сказать, ничего этого уже не будет, все изменится, вот чего мне жаль. Раньше это время мне казалось захватывающим. Я выдумывал доблестных рыцарей в латах и на белых конях, юных красавиц, менестрелей и… Я думал, увижу, как возводились знаменитейшие соборы, полюбуюсь живописными празднествами торговых и ремесленных гильдий. А все повернулось по-другому. Я и в замке-то ни в одном толком не побывал, и турнир не посмотрел, а уж рыцарям в полном боевом облачении старался и вовсе не попадаться на глаза. Зато я повидал эту землю и крестьян, которые трудятся на ней, нищих бедняков и этих заблудившихся в своем странствии детей; видел простой народ, а не тех знатных феодалов, о которых начитался в романах. А люди… иной раз они бывали невежественны и злы, но сколько необыкновенных людей я повстречал тут… Я многому научился у них и у вас, отец Тадеуш.
- У меня? Чему же?
- Милосердию, любви к людям, верности.
- Это христианский долг всякого, сын мой.
- Но разве вами руководил долг, а не чувство?
«Чувство любви к ближнему, позабытое людьми, - задумался Долф, - ну не полностью, конечно, забытое. Вон в двадцатом столетии целая система общественного обеспечения не дает умереть с голоду инвалидам, больным, неимущим, которых в прежние времена ждала неминуемая гибель… Все так, но куда же делась любовь, просто любовь к человеку, ради спасения которого дон Тадеуш готов пойти даже на обман. Мы забыли о ней, подменив теориями, которых у нас в десять раз больше, чем самого чувства».
Ночью Долф почти не спал. Сумбурные мысли роились в голове, но стоило ему забыться, кошмары начинали преследовать его. Перед ним возник граф фон Шарниц и требовал полсотни пленников; всплывало искаженное злобой лицо властелина замка Тразимено, который хотел отрубить ему голову; на него галопом неслись всадники, они растопчут его прежде, чем он успеет выхватить нож. Боясь проспать, он поминутно открывал глаза и поднялся ни свет ни заря. В сумерках он различал Марике, спящую на своей соломенной постели. Он попрощался с ней вчера.
Оба были расстроены. Он заметил, что лицо девочки мокро от слез. Ох, Марике… Он посмотрел на Леонардо, свернувшегося калачиком во сне, бросил последний взгляд на Франка и Петера, а вот и маленький Тисс рядом с ними…
Он потихоньку встал, взял куртку, служившую ему вместо подушки, и осторожно накрыл ею Франка; поцеловал в лоб Марике, она ничего не почувствовала; еще раз взглянул на Леонардо; прислушался к мирному посапыпанию отца Тадеуша.
«Прощайте!» - шепнул он и на цыпочках выскользнул из зала, служившего ребятам спальней. Предрассветная стужа сковала его. Четверо мальчишек на страже у входа в аббатство не спали. Они узнали Рудолфа ван Амстелвеен, но он приложил палец к губам.
- Никому не говорите, что видели меня. Прощайте, ребята, и счастливого пути в Венецию.
Одинокая фигурка спешила по дороге в Бриндизи.