– Ну, из Камышина, а ты зачем спрашиваешь, начальник?
– Бывал я у вас там в Камышине ещё до войны! Красивые, знаешь ли, места.
– Были красивые! Больше нет! Немец в сорок втором, когда партизаны мост через реку взорвали, чтобы наступление остановить, всю мою деревню дотла сожгли. А жителям велели ров рыть, а потом расстреляли всех, кто сбежать не успел. И мать мою расстреляли, и отца, – Лёнька запнулся, его передёрнуло, но он тут же собрался и продолжил: – Родителей моих в том рву и схоронили, так что могила у них у всех общая. Ты зачем меня про это спросил, начальник? Разжалобить хочешь? На святое покусился?
Зверев помотал головой.
– Не знал я про родителей твоих. Тут вот в деле прочёл, что мать у тебя в сорок втором умерла, а что так, я не знал. Извини.
– Да нужны мне твои извинения! Чего надо вам, не буду я вам помогать, и точка! Хотите дело расстрельное сфабриковать, так фабрикуйте, а меня в покое оставьте!
– Ладно, ладно, не горячись! – попытался успокоить разбушевавшегося Лёньку Зверев. – Не хочешь нам помогать, не помогай, дело твоё. Хотели мы, чтобы ты нам одного человечка помог отыскать, но раз не хочешь, так и не надо. Мы этого твоего приятеля сами найдем – без тебя.
– Вот и ищите! Я своих корешей не сдаю.
– Не знал я, Лёня, что немцы тебе теперь корешами стали.
Комельков вздрогнул:
– Какие такие немцы?
– Обыкновенные!.. Ищем мы тут одного недобитка, а вот в лицо его не знаем, хотели, чтобы ты нам помог, но раз тебе это не нужно…
– Постой, начальник? Ты о каком недобитке ведёшь речь?
– Погоди, Комельков! – невозмутимо продолжал Зверев. – В Крестах ты побывал, так?
– Так, и что?
Лёнька напрягся, но уже не так как раньше, в его глазах появился интерес, это не ускользнуло от Зверева. Нужно было дожимать парня.
– Ты практически единственный, кто оттуда сбежал? Так?
– Так! Обвёл вокруг пальца немецкого вертухая и свалил! К тому же не один я сбежал – трое нас было.
– Только из тех троих уж в живых никого, кроме тебя, не осталось. Так что приятелей твоих теперь не расспросишь. Вот мы и хотим, чтобы ты нам про Крестовского душегуба рассказал. Слыхал про такого?
Лёнька сглотнул, поёжился и попросил:
– Покурить бы, начальник.
Зверев не спеша поднялся, по-хозяйски подошёл к столу и вынул из ящика пепельницу. Потом он подошёл к Лёньке и протянул ему пачку и чиркнул спичкой. Корнев, глядя на всё это, отошёл к окну и опёрся на стену.
Искурив папиросу, Лёнька тут же раскурил вторую, прокашлялся и сказал:
– Что вы хотите знать о Крестовском душегубе? Да, я знал эту сволочь! Общался с ним, что называется, с глазу на глаз! Только скажите, зачем вам всё это нужно? Насколько я знаю, Фишер сейчас далеко, сбежал вместе со всеми во время отступления.
– Есть подозрение, что Фишер вернулся в город! – сказал Корнев.
– Подозрение? То есть вы не знаете это наверняка?
– Наверняка не знаем, – пояснил Зверев. – Один старик, тоже побывавший в Крестах, его узнал! После этого они повздорили, и человек, которого наш свидетель принял за Фишера, исчез.
Лёнька смотрел то на Корнева, то на Зверева.
– Он вернулся! Но этого не может быть. Постойте… Старик? Что он ещё говорит, этот ваш старик?
– Старик ничего не говорит. Он умер сразу же после того, как опознал в одном из прохожих Крестовского душегуба.
– И как же умер этот старик? – с усмешкой поинтересовался Лёнька. – Уж не от остановки ли сердца?
– А ты откуда… – Корнев не успел задать вопрос, потому что Зверев остановил начальника резким движением руки.
– Старик, который опознал в том мужчине Фишера, набросился на него с кулаками. Но экспертиза показала, что умер старик не от побоев. Старик был стар, вот сердечко и не выдержало.
Лёнька усмехнулся, помотал головой и погрозил пальцем.
– Не-е-е, дядя! Тут всё не так просто. Не умер ваш старик, его убили.
Лёнька ещё раз со злобным прищуром взглянул на Корнева и махнул рукой:
– Ладно! Раз уж такое дело…
Концентрационный лагерь в «Крестах», июль 1943 г.
Вокруг двух с небольшим десятков деревянных бараков, окружённых контрольно-следовой полосой и огороженных колючей проволокой, росли старые тополя. Лёгкий ветерок кружил слетавший с их ветвей и похожий на снежинки пух, тот слепил глаза, попадал в рот и забивал носы. От назойливого пуха чихали и морщились люди, собаки время от времени прерывали свой истошный рык, то и дело скулили и трясли головами. Когда зуд в носах псов прекращался, эти ужасные твари, специально натасканные на людей, снова начинали рвать поводки, бешено лаяли и пускали слюну. Сбившиеся в кучу люди, глядя на разъярённых псов, всё плотнее и плотнее жались друг к другу, обречённо глядели на ровные ряды автоматчиков, боясь не только пошевелиться, но и вымолвить хотя бы слово.