Но если имя знаменитого пурховецкого инспектора следовало вписать в числе прочих изречений в каком-нибудь Дельфийском храме, Ледневу-начальницу, обладавшую великим искусством не тратить ни копейки из своего кармана и ловко проводившую за нос не только своих изголодавшихся учителей, но, как говорили, и само министерство, Ледневу следовало почтить куда познатнее.
Проходила зима. Вместе с снегом уж тая, расползалась черная гора на Бельгийском дворе. Наступала весна с своей Пасхой.
* * *
Невесело встретили Пасху, как невесело прошло Рождество.
Василий Александрович клоун выписался из больницы, поджила у него пятка, но все-таки прежнего нет, не вернуть, пятка уж не такая, и стал он вроде как без пяток пройдет на угон Гороховой до газетчика и обратно только и всего.
Вере Николаевне вместо экзамена на аттестат зрелости доктор посоветовал, не теряя минуты, куда-то в Абас-Туман отправляться: с легкими что-то не очень-то ладное оказалось - скрип какой-то у ней и шип в легких.
Анна Степановна от образцового ледневского порядка просто с ног валилась и все только улыбается, все улыбается своею больной страшной улыбкой.
На Пасху на Бурковом дворе все было, что бывало из году в год на большие праздники с тех самых пор, как на Фонтанке Бурков дом стоит: случаи, происшествия, скандалы, драки, мордо-бой, караул и участок, но всё в высшей степени и громче будничного.
У акушерки Лебедевой опять покража случилась, но уж не шубу зимнюю меховую украли, а тридцать два рубля, скопленные на шубу,- в чулке деньги лежали в запертом комоде, чулок остался, а денег не разыскали, как в печке сгорело. Опять винили швейцара Никанора, что недо-глядел, а где Никанору углядеть: он и день на ногах и ночью вставай на звонки, так круглый год. Конечно, умный вор - свой, ничего не поделаешь!
Пекарь Ярыгин из бурковской булочной, нахристосовавшись в первый день, залег вечером на доску спать над квашнею да во сне, знать, перевернулся неловко и упал в тесто, да за ночь-то его и засосало, хватились наутро, а уж только одни ноги из квашни торчат,- хороший был пекарь Ярыгин!
Станислав-конторщик и Казимир-монтер, вздумав поразвлечься, шутки ради подпоили Еркина-паспортиста. А Еркин, строго соблюдавший свой новогодний зарок братцу не пить водки, от долгого воздержания, хватив стакан злой перцовки, взбесился и полез в драку - и все это среди бела дня на дворе в то время, как в углах девицы в черных платочках и монашки-сборщицы в сапогах откалывали Горбачеву Христос воскресе из мертвых. Казимир-то ускок-нул, а Станислав попался, сгреб его Еркин да на землю, ущемил, придавил коленкой, хапнул и откусил нос, а случившийся тут же на дворе рыжий губернаторский пес Ревизор откушенный Станиславов нос съел.
Сам Бурков, бывший губернатор, самоистребитель, возвращаясь в первый день Пасхи из каких-то важных гостей, забыл на извозчике яйцо и спохватившись только наутро, заявил полиции о розыске пасхального извозчика с этим, должно быть замечательным яйцом, о чем оповестили на третий день все петербургские газеты.
И на третий же день бурковские ребятишки, играя в военный суд, приговорили швейцарова Ванюшку, Никанорова сына, к смертной казни через повешение и приговор привели в исполне-ние: потащили мальчишку в каретный сарай и там на вожжах вздернули. Едва отходили, хлюп-кий мальчонка, уж посинел и язык высунул, чуть не задохнулся.
Наконец и совсем непредвиденно муж и жена Ошурковы покончили самоубийством. И никто по двору понять не мог, с чего бы им кончать с собой и десять комнат - квартира, и все десять комнат всякими вещицами изнаставлены, и аквариум с рыбками.
"Хорошие были господа!" - в один голос говорила прислуга, кухарки и горничные, никогда подолгу не державшиеся из-за этих разных вещиц у Ошурковых.
Вскоре после Пасхи как-то на Фоминой Сергей Александрович, заключив с театром условие о поездке за границу, зашел вечером к Маракулину чаю попить. К чаю подошла и Вера Николаевна и Анна Степановна, пришел с палочкой и Василий Александрович клоун.
Разговор шел о дамаскинской театральной заграничной поездке, в которой сам Сергей Александрович видел чуть ли не спасение России.
По его словам, Россия, задыхающаяся среди всяких Раковых, Лещевых, Образцовых, Ледневых, Бурковых, Горбачевых и Кабаковых, впервые своим искусством покажет себя городу великих людей - сердцу Европы - Парижу и победит.
- Чего в самом деле,- сказал Сергей Александрович, расходившись, как на каком-нибудь театре,- все поедем, всем за границу надо, хоть на месяц, на неделю, все равно, только взгля-нуть и от всей этой бурковщины освежиться, и тебе, Василий, мы тебя дотащим! и вам, Вера Николаевна, забудете Абас-Туман!
- А на какие мы деньги поедем? - улыбалась Анна Степановна.
- Как на какие деньги?
- Куда уж нам за границу,- заметила Вера Николаевна.
- Через край, брат, хватил с своим Парижем, вот что!
- Я достану денег,- сказал Маракулин, вспомнив вдруг о Плотникове,тысячу рублей достану! - И сказал это Маракулин с такой верой и так твердо, что все ему поверили, и о деньгах уж больше не было разговору.
Вопрос был решен! все едут за границу в город великих людей - в Париж.
Голова у всех закружилась Строились предположения, и в предположениях развивались всякие подробности и с таким жаром и верою, словно бы с этой поездкой за границу действи-тельно связано было спасение России - их спасение, и стоит им только переехать границу, так оно и начнется.
Там, где-то в Париже, Анна Степановна найдет себе на земле место и подымется душою и улыбнется по-другому.
И там, где-то в Париже, Вера Николаевна поправится и сдаст экзамен на аттестат зрелости.
И там, где-то в Париже, Василий Александрович снова полезет на трапецию и будет огоньки пускать.
И там, где-то в Париже, когда Сергей Александрович, танцуя, побеждать будет сердце Европы, найдет Маракулин свою потерянную радость.
- Верочку бы отыскать,- схватился вдруг Маракулин,- Верочку бы взять с собою, чтобы и она там, в Париже, нашла свое: или сделается великою актрисой и отметит Анисиму, или пусть лучше явится к ней успокоение, мир сойдет на нее, уймется месть, и просто она простит ему.
И когда он сказал об этом, все согласились, что надо взять и Верочку.
- А я Верочку встретила,- сказала Вера Николаевна,- в Москве вы тогда были, иду я вечером домой по Гороховой, бежит мне навстречу, а холод такой, метель поднялась, сама в одной кофточке летней, косынкой белой повязана. "Верочка!" - окликнула я. Остановилась она, посмотрела, да как-то так на меня посмотрела, дрожит вся. "Верочка, говорю, пойдемте чай пить, к нам чай пить!", а она поправила косынку, дрожит вся, да головой так сделала. На Семеновском мосту, а холод такой, метель поднялась .
Письмо к Плотникову в тот же вечер было написано и утром отослано заказным в Москву Маракулин верил, что придут деньги, верил в Плотникову тысячу, как сам Плотников верил в Маракулина.
Адония Ивойловна между тем на богомолье двинулась,- поехала она в Иерусалим, где демьян-ладон вон не выходит и горят свечи неугасимые:
там омоется она в Иордан-реке, оботрется плакун-травой, и спадет с нее, как еловая кора, все ее горе - горесть вся и слезы, уразумеет она корабли Парашины, и не будет земля уходить и обваливаться на могиле мужа ее на Смоленском.
Свободная по вечерам, Акумовна гадала, и выходила всем большая перемена и дорога, а Маракулину, кроме того, трава и елки, как тогда перед Москвою, только елки эти совсем близко были и не по краям - они лежали у Веры Николаевны.
- Веселая дорога! - шептала Акумовна.
- В Париж едем, Акумовна, в сердце Европы.
- А не взять ли нам и Акумовну, согласна Акумовна за границу в Париж с нами? - подмигнул Сергей Александрович.