«Руководи ими. Защищай их. Утешай их, когда они будут чувствовать себя одинокими. Я видела, как на тебя смотрит Сара. Однажды у тебя будут дети, с ней или с другой женщиной. Помни, что как бы ты ни любил этих детей, ты должен еще больше любить тех, которые…»
Ее глаза надолго закрылись из-за приступа нестерпимой боли.
Когда Мама вновь заговорила, ее голос был тихим, как шелест листвы на ветру.
Дону вспомнилась та греческая девушка, так изнуренная любовью, что от нее остался один только голос. Когда она почти умерла, боги прониклись к ней состраданием и превратили ее в цикаду.
Сострадание…
От Мамы почти ничего не сталось.
Открыв глаза, она не закончила оборванную на середине фразу. Вместо этого она взяла руку Дона в свои хрупкие, словно паучьи лапки, пальцы и погладила ее. Ее губы медленно, почти незаметно шевелились. Среди слез и всхлипываний Дон понял, что Мама поет детскую песенку — ту самую, которую она пела им на ночь, когда они были маленькими. Совсем слабым голосом она допела ее до конца. Потом ее губы сомкнулись, и Мамы не стало.
Дона охватили неудержимые рыдания. Положив голову на Мамину руку, он заливал ее потоками слез.
Он просидел с ней всю ночь без движения, пока ее тело холодело, а рот раскрывался, придавая лицу глупое выражение.
На заре, когда тьма сменилась серостью, Дон встал на ноги в комнате, наполненной запахами болезни и выгоревших свечей. Он посмотрел на Маму сверху и почувствовал себя очень странно. Отчужденно, спокойно. Этот предмет, лежавший под покрывалом, уже не был Мамой. Это было тело, и следовало подготовить его к Приношению.
Когда Дон развернул кокон, в котором находилась драгоценная перьевая ручка, он был уже не Доном.
Он был новым Управляющим.
Вошедшие в комнату сразу поняли это. Блестящими от слез глазами они взглянули на мертвую Маму и на стоявшего рядом юношу. Затем поклонились в знак уважения обоим. Они позвали остальных и все вместе опустились на колени вокруг кровати. Медленно и торжественно Управляющий отвинтил колпачок ручки. Затем он склонился надо лбом Мамы и после секундного колебания нарисовал на нем двенадцать полосок бар-кода. Ручкой вместо ножа. Ее кожа была гладкой. Теперь на ней не было морщин — следов боли, отметивших ее в последние моменты. Знаки получились аккуратные, просто идеальные.
Управляющий произнес приветственную формулу и назначил четырех Горожан, которые должны были заняться подготовкой к Приношению. Естественно, Вагант. Затем Медведь, Васко и Малыш.
Четверо избранных подошли к кровати. Взявшись за концы покрывала, они обернули тело Мамы и молча взвалили его на плечи.
Управляющий выбрал Ваганта, потому что знал, что может рассчитывать в этом деле на главу их военного отряда, а остальных — потому, что они были наименее умными из всего Города. Они с Вагантом понимающе переглянулись, и тело унесли.
Этот обмен взглядами, который заметили немногие, а может, даже никто из присутствующих, был знаком настоящего вступления Дона в должность. Оставалось только официально подтвердить это.
Первым из горожан поднялся на ноги Дерево. Его звали так из-за худобы, делавшей его похожим на единственное дерево, которое все они помнили. Это было черное, обгоревшее дерево. Его можно было увидеть во внутреннем дворике Города, если смотреть с верхних этажей. Это был ствол, из которого торчали две ветки, похожие на вытянутые руки умоляющего о чем-то человека. Мальчик по имени Дерево был таким же. Дон задумался о том, какие он мог создать проблемы. С одной стороны, он был очень молод и не мог рассчитывать на симпатию многих в Городе. Но с другой стороны, Дерево был самым коварным из всех Горожан, и это было опасно.
― Мама умерла, — произнес он, обращаясь не к Дону, а к стоящим рядом с ним. — Теперь мы должны выбрать нового Управляющего.
Дон отрицательно помотал головой.
― Мама выбрала меня.
― И кто это говорит? Ты сам, Дон? — спросил другой юноша с вызовом.
Дон гордо показал им перьевую ручку. Дерево это не убедило.
― Ты мог отнять ее силой. Или украсть. Почему ты никого не позвал, Дон? Почему остался сидеть с ней один, когда она умирала? Откуда мы знаем, что ты не взял себе ручку после того, как она умерла?
Хранить спокойствие было непросто. В том числе и потому, что юноша чувствовал, как внутри него вскипает гнев.
― Как ты меня назвал?
Лицо Дерева выразило удивление.
― Теперь меня зовут не Дон. С этого момента я буду называться Управляющим.
Они с Деревом не отрываясь смотрели друг другу в глаза, как в детской игре.
Если бы младший мальчик был сообразительнее, если бы сумел лучше разыграть свои карты, он мог бы обратиться к Горожанам с воззванием и напомнить им, что никаких правил наследования поста единственной когда-либо бывшей у них Управляющей попросту не существовало. Но он не был умным мальчиком.
Для Города это был бы наихудший вариант из возможных.
В конце концов Дерево отвел взгляд и опустил голову. Что-то пробурчал сквозь зубы.
― Что ты там бормочешь?
― Ничего.
― «Ничего», а потом что?
― Ничего, Управляющий, — ответил он, не поднимая взгляда.
Дон обернулся к Горожанам.
Комната была полна заплаканных лиц. Их глаза и зубы блестели, словно жемчужины посреди тряпья.
«Вот мой народ», — сказал себе Управляющий и почувствовал, как сердце забилось сильнее. Старая перьевая ручка лежала в ладони, как скипетр.
― Кто-то из вас еще считает, что меня зовут Дон? — спросил он мощным и уверенным голосом, несмотря на боль и страх, сдавливавшие его сердце.
Один за другим все присутствующие Горожане замотали головами.
Один за другим они подходили к новому Управляющему, жали ему руку и отвешивали легкий поклон.
Последним выразить свое уважение подошел Дерево. Его пальцы сжали руку Дона в холодном и потном рукопожатии. Затем с непонятной улыбкой на лице юноша отвел взгляд и вышел из комнаты.
«Бедный Дерево, — подумал Управляющий, поглаживая пальцем фотографию Мамы. — Бедный, безмозглый, глупейший Дерево».
В тот же вечер, пока весь Город оглашали рыдания из-за Маминой смерти, а запах горелого мяса заполнил все коридоры и комнаты, Управляющий шепнул на ухо Ваганту несколько слов. Тот даже не кивнул. Он вышел из комнаты легкими шагами, как призрак.
На следующее утро соседи Дерева по комнате обнаружили, что его постель пуста. Должно быть, он успел уйти еще до рассвета, захватив с собой все свои вещи. По крайней мере, это то, что им было сказано. И то, что они передали всем остальным.
Будь Управляющий на их месте, он поинтересовался бы, как это Дерево мог выйти из Города без противогаза.
Но, может быть, про себя они и задавались этим вопросом, но не сочли возможным задать его вслух.
Управляющий покачал головой. Тяжело вздохнув, в последний раз погладил фотографию, которая с годами выцветала все сильнее.
Он спросил себя — и эта мысль как молния озарила его сознание, — будет ли кто-то когда-нибудь так же гладить его фотографию.
«Нет, — улыбнулся он. — Этого не будет. У меня ведь нет ни одной фотографии».
Может быть, когда-нибудь сделают его портрет. Маслом или, например, пастелью. Человек со злым взглядом, рогами и вилами. Монстр, пожирающий ребенка.
Он повернулся к раме спиной, и его взгляд устремился в темноту коридора.
Глава 3
А ОДНО — ВСЕСИЛЬНОЕ
Когда Джон Дэниэлс проснулся, его не удивило, что Управляющий сидит у его постели. Еще сквозь сон он узнал его запах, довольно резкий, но не слишком неприятный.
Последние два десятилетия стали неисчерпаемой коллекцией неприятных запахов: от смрада разложения до вони горелого дерева и до самого знакомого запаха — запаха убежищ: смеси плесневелого картона, мокрой ткани и немытых тел. А еще время от времени возникал запах крови, резкий даже в воспоминаниях, почти такой же, как запах ржавого лезвия. Во время своего путешествия из Рима в Венецию он чувствовал его слишком часто, а еще чаще — во время своего долгого пешего возвращения назад. Иногда это была его кровь, но чаще — кровь тех, кто пытался встать на его пути к конечной цели. По вечерам, во время привала, когда Дэниэлс укрывался в каком-нибудь ненадежном убежище, каждый раз, снимая перчатки, он принюхивался к запаху своих рук, боясь почувствовать зловоние гангрены. Его руки были живым мясом. Ремни саней протерли на них глубокие раны, похожие на стигматы, — язвы, иногда поражавшие некоторых святых (или даровавшиеся им, смотря с какой точки зрения смотреть) и повторявшие раны распятого Христа.