В ту минуту, когда старый голос диктовал эти слова, дверь открылась под ударами кулаков и ног: маленькая фигурка Алена выросла на пороге, стройная и гневная, и ребенок яростно крикнул:
— Вы лжете! Бог не покидает своих звезд. Только Бог один умеет зажигать звезды ночью!
Старик, одетый в меховую мантию, поднял голову, склоненную над астролябией, имевшей форму армиллярной сферы, и заморгал своими покрасневшими веками, точно древняя ночная птица, спугнутая в своем притоне. У ног его сидел бледный и худенький ребенок, который писал на пергаменте; тростниковое перо выпало из его пальцев на землю.
Пламя двух больших восковых свечей вытянулось и наклонилось от струи воздуха, ворвавшейся в комнату.
Старик протянул руку, и из мехового рукава показалась костлявая кисть, как у скелета.
— О, дитя, темное и маловерное, — сказал он, — сколь велико твое черное невежество! Слушай: вот другое дитя поучит тебя своими устами. Расскажи ему, ты, о природе звезд.
И худенький ребенок стал говорить заученными словами:
— Звезды укреплены на подвижном хрустальном своде и вращаются столь быстро на своей алмазной оси, что зажигаются от своего собственного движения. Бог есть лишь первый двигатель сфер и причина вращения семи небес; но с момента начального движения небо созвездий подчинено своим собственным законам и управляет по своему произволу земными событиями и человеческими судьбами. Таково учение Аристотеля и Святой Церкви.
— Ты лжешь! — крикнул снова Ален. — Бог знает все звезды и любит их. Он мне показал их, несмотря на высокие деревья в лесу, которые закрывали от меня небо. Он пустил их плавать по реке и радостно танцевать над полями; я видел звезды, что утопились с горя, когда умер наш Господь; а скоро Он покажет мне мою звезду и…
— Дитя, Бог покажет тебе твою звезду. Быть по сему! — сказал старик.
Но Алену не удалось узнать, говорил ли он серьезно. Внезапный порыв ветра ворвался в келью и пламя свечей пригнулось, точно скошенный цветок, посинело и умерло. Ален вышел на лестницу, нащупывая стену; набравшись смелости, — чтоб наказать лгуна-старика, — он отломал медный рожок с горящим фитилем и унес с собою.
Вся площадь утопала в черной ночной тьме и четырехугольная башня погрузилась в нее и исчезла, как только Ален вышел. При свете своей лампы он отыскал сводчатые ворота и прошел через них. Здесь остроконечные колпаки крыш не разрезали уже небо на кусочки. Мрак стал шире и сверху был будто растворен белизной. Ночное небо было точно схвачено в огненный звездный силок, светлые тонкие воздушные нити его сплетались в яркие, искристые узлы. Ален поднял голову вверх к лучистой сетке. Звезды все смеялись своим искрящимся, как иней, смехом. Им, наверно, не было жалко Алена. Они его не знали, потому что Ален так долго был окутан густым страшным мраком леса. Высокие и ослепительные, они смеялись над ним, потому что он был мал, и у него была только мерцающая и коптящая лампа. Они смеялись еще над стариком-лгуном, думающим, что он знает звезды, и над его двумя потухшими свечами. Ален снова взглянул на них. Смеялись ли они, издеваясь, или смеялись от радости? Они тоже плясали. Должно быть, звезды были веселые. Знают ли они, что маленький Ален зажжет одну из них, как сам Бог? Наверное, Бог сказал им об этом. Какая из них его звезда? Их было много, много. В какую-нибудь ночь она откроется Алену, спустится к нему, и ему останется только взять ее, точно грушу сорвать. Или, если она не захочет, чтоб он ее трогал, она будет летать перед ним на своих огненных крыльях. И она будет смеяться с ним, и он будет смеяться тем же смехом, и весь старый лес будет усеян маленькими смеющимися огоньками.
Ален шел по старому, дрожавшему на своих резных столбах мосту. Сквозь толстые бревна его настила видна была текущая вода, а в середине моста стояла сторожевая башенка, вся одетая в сланцевые черепицы, выкрашенные в желтую и синюю краску. Будочник должен был стоять в нише; но его там не было. К счастью для Алена: он, может быть, не пропустил бы его с лампой. Ален не посмел осветить черную дыру в башенке и прибавил шагу. За мостом находились самые бедные дома городка: на них не было ни разноцветных гербов, ни когтистых чудовищ, цепляющихся за карнизы окон, ни драконовых пастей, изрыгающих дождевую воду, ни змей, сплетающихся на дверных притолоках, ни выпуклых, гримасничающих солнц со слезшей позолотой под крышей. На них не было даже рубах из некрашеных черепиц или серого сланца; они были просто сделаны из отесанных толстых бревен.
Ален поднял свою лампу, чтобы осветить путь. Вдруг он остановился и задрожал. Перед ним, немного повыше его головы стояла звезда.
Правда, звезда была темная, потому что она была из дерева. Шесть лучей, положенных накрест на шесть других лучей, делали ее совершенно такой, как нужно. Она была прибита к концу шеста, торчавшего поперек улицы. Ален осветил ее и стал рассматривать. Звезда была уже стара и покрыта трещинами. Она, верно, долго ждала; Бог забыл ее на окраине этого городка; или он ее оставил, не говоря ни слова, зная, что Ален найдет ее. Ален подошел к дому. Это был бедный дом, совсем без ставень; сквозь низкие окошки он увидел много деревянных человеческих фигур. Они были выставлены на доске, — казалось, для того, чтоб смотреть в окно; платья на них были твердые и прямолинейные, губы сжаты в тонкую черту, глаза круглые и тусклые, руки скрещены на груди. Там же виднелись еще бык и осел с прямыми, растопыренными ногами и крест, с пригвожденной горестной фигурой и яслями, над которыми была укреплена звезда, совсем такая же, как та, что на улице.
И Алену стало ясно, что, наконец, он нашел. Звезда была сделана из лесного дерева и ждала, чтоб ее зажгли. Она ждала Алена. Он поднял к ней свой фитиль, красное пламя лизнуло звезду и она захрустела. Крупные синеватые слезы брызнули из нее: потом блеснула огненная лента, раздался треск, звезда загорелась, запылала, стала огненным шаром. Тогда Ален захлопал в ладоши и закричал:
— Моя звезда! Моя звезда в огне!
В доме послышалось движение, наверху открылись окна и Ален увидел маленькие перепуганные головки с длинными волосами, много детей в рубашонках; они проснулись и подбежали к окнам, чтоб посмотреть. Ален побежал к двери и вошел в дом. Он кричал:
— Дети, бегите смотреть на мою звезду! моя звезда в огне! Ален зажег свою звезду в ночи!
А пылающая звезда, становилась все больше и больше, рассыпая вокруг снопы искр; за ней зажглись сухие бревна; соломенная крыша сделалась красной, и навес стал одним сплошным огненным пологом. Раздались крики ужаса, глухие призывы на помощь, потом раздирающие вопли. Пожар становился грозным. Произошел обвал; большие головни торчали в едком дыму; это была ужасная, пестрая смесь красного и черного; наконец, словно открылась черная пропасть, куда свалилась гигантская груда пылающих угольев.
И глухой, зловещий бой набата раздался среди ночи.
В тот же час старик из четырехугольной башни увидел, как в Сердце Неба (оно же — Дом Славы) взошла новая красная звезда.
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ
Около того времени дети, без начальника и без предводителя, бежали из разных сторон, городов и государств, направляясь в заморские страны и, когда их спрашивали, куда они спешат, они отвечали: в Иерусалим, освобождать Святую Землю… Как они попали туда, неизвестно. Но когда у некоторых, вернувшихся, спрашивали, зачем они шли, они отвечали, что не знают. Также около того времени чрез города и страны пробегали нагие женщины, не произносившие ни одного слова…
Марсель Швоб «Крестовый поход детей»
Пожелай какой-нибудь восточный путешественник — скажем, один из персов Монтескье — удостовериться в литературном гении французов, и перед ним немедленно взгромоздили бы книги самого Монтескье либо семьдесят с лишним томов Вольтера. Между тем хватило бы и одного счастливо найденного слова (допустим, воздвигающего арку в небесах arc-en-ciel[8] или дивного заглавия записок о первом крестовом походе, звучащего так: «Gesta Dei per francos», то есть «Деяния Господа через франков». Gesta Dei per francos — чудовищные деяния не уступали, признаюсь, этим поразительным словам. Раздосадованные историки понапрасну примеряют разумные объяснения — социальные, экономические, этнические. Факт остается фактом: на протяжении двух столетий в умах народов Запада, ставя, надо сказать, в тупик их самих, царил единый порыв — освободить святой Гроб Господень. В конце одиннадцатого века голос амьенского затворника — особы скромного роста и неброской внешности (persona contemptibilis)[9], но с удивительно живыми глазами — дал начало первому из походов; ятаганы и метательные машины Халиля в конце тринадцатого прервали у Святого Иоанна Акрийского восьмой. Больше попыток не было. Загадочная многолетняя страсть, породившая столько тупой жестокости и проклятая уже упоминавшимся Вольтером, улеглась: удовлетворенная Европа вернула себе Гроб Господень. Крестовые походы, по выражению Эрнеста Баркера, не потерпели краха: они попросту оборвались. От исступления, двигавшего необозримыми войсками и замышлявшего бесчисленные набеги, осталось лишь несколько образов, спустя века еще раз мелькнувших в печальных и чистых зеркалах «Gerusalemme»[10]: рослые, закованные в железо всадники, ночи, полные львиным рыком, края чародейства и безлюдья. Но куда пронзительней другой образ — тысяч и тысяч погибших детей.